Пером и шпагой
Шрифт:
Граф Герши поднялся:
– Ты неплохо машешь шпагой. А… каково тебе палки?
И тростью (на правах старшего сородича) он огрел кавалера. Но тут же был сражен оплеухой.
– Извините, – сказал графу де Еон. – Но этим дело не кончится, и ваши часики пойдут с молотка… Это я вам обещаю!
Так началась вражда с графом Герши, которая вскоре окончательно запутает судьбу нашего кавалера. А пока что де Еон служил, командуя драгунами. Его покровители, графы Брольи, подверглись опале, но эта опала де Еона почти не коснулась. Он поспешил в Париж, и Терсье был по-прежнему с ним любезен.
– Чего вы желали бы теперь? –
– Если суждено зимовать, так лучше зимовать в России.
Терсье задумчиво сказал:
– Бретель там сильно мерзнет. А жена его допустила оплошность, не поцеловав руки великой княгини Екатерины, и был страшный скандал, который имел отзвуки даже в Мадриде… На всякий случай, – рассеянно пообещал Терсье, – будьте готовы!
– Ехать в Петербург? Какое счастье…
Терсье сидел перед ним, весь в черном, похожий на священника, лицо главного шпиона короля было почти бесстрастным.
– Не стану скрывать от вас: вы замените Бретеля, вы станете послом в России… Вас ждет блестящее будущее, шевалье, если вы… если… Впрочем, ступайте! Можете доставать шубы из сундуков. Можете делать долги на дорогу – король их оплатит!
В декабре 1761 года, опираясь на костыль, Питт-старший покинул парламент. Фридрих, с уходом своего могучего покровителя, разом лишался британских субсидий. «Еще один шаг русских, – писал король в эти дни, – и мы погибли!» В отчаянии он бросился в союз с татарами; крымский хан прислал посла в Берлин, крымцы и ногайцы должны были напасть на Россию с юга… Среди всеобщего смятения кабинетов Европы Россия – единственная! – твердо и энергично продолжала идти к полной победе.
В этом году Европа впервые обратила внимание на Румянцева: у России появился молодой талантливый полководец, и ему стали пророчить громкую славу в будущем. Бутурлин со своей армией так и «пробаловался» все лето с австрийцами, а корпус Румянцева отвоевал Померанию, геройски сражался под Кольбергом. И флот и армия снова были вместе; сообща они открыли эту войну, сообща они ее закрывали.
Теперь Румянцев готовил поход своей армии на Берлин со стороны моря. Не для набега – для утверждения в Берлине полной капитуляции. Фридрих – как опытный стратег – отлично понял это. Пришло время небывалого упадка духа. Запасшись ядом, король заперся от людей, и целых два месяца его, словно змею из норы, нельзя было выманить наружу. Пруссия обескровела, разруха и голод царствовали в ее городах и селениях. Дезертиры толпами шли к русским, прося о подданстве. Румянцев в эти дни изнемогал от наплыва солдат Фридриха, у которых были отрезаны носы и уши, – уже наказанные за побег, они бежали вторично…
Совсем неожиданно король покинул свое заточение.
– У меня болят даже волосы, – признался он. – О душе своей я молчу… Кажется, я исчерпал кладезь своего вдохновения, фортуна опять стала женщиной, капризной и подлой. Итак, решено: ради спасения остатков великого королевства я передаю престол племяннику своему – принцу Фридриху Вильгельму Гогенцоллерну.
Он даже не упомянул о «чуде», которое должно спасти Пруссию от полной гибели. Но это «чудо» действительно произошло.
И вот в последний раз вскинули гайдуки паланкин – понесли Елизавету Петровну в театр. Распухшей тушей лежала на носилках императрица, оглушенная
В сердце умирающей женщины уже созрело роковое решение: «Петру Третьему не бывать – бывать на престоле Павлу Первому!» Так, отбрасывая прочь законы престольные, дабы уберечь честь России, Елизавета хотела восстановить на престоле России внука, под регентством опытных царедворцев – Шуваловых… Теперь паланкин плыл по воздуху; мальчик держал в своих маленьких ручонках горячечную и влажную длань царственной бабки.
Публики в театре не было, и Елизавета велела:
– Пустите солдат. Чего же актерам пустому залу играть?
В придворный театр были запущены солдаты с улицы. Посадив на колени внука, Елизавета досмотрела до конца свой последний спектакль. Потом она встала и низко, в пояс поклонилась солдатам. Это был ее последний политический жест: «дщерь Петрова» отблагодарила поклоном солдат, принесших России славные победы.
– Прощайте, люди добрые! – сказала она, горько плача…
Заглушая вином тоску скорой смерти, говорила она близким:
– Одним мучусь! Урод мой племянник все разворует и опозорит. И будет он ненавидеть все, что я любила, и будет любить, что я ненавижу… Подпустить его к престолу нельзя!
Был день торжественный: Россия салютовала войскам Румянцева, взявшим неприступную крепость Кольберга; профессора академии слагали в честь российского Марса возвышенные оды. В этот день смерть придвинулась к Елизавете, она стала просить:
– Канцлера сюда… последнюю волю явить желаю!
Елизавета умирала в агонии, с глазами, обращенными к дверям. Ей, бедняге, казалось, что сейчас войдет канцлер империи, она передаст ему последнюю волю свою: быть на престоле Павлу!
– Канцлера зовите… чего ж не идет он ко мне?
Нет! Так и не пришел Воронцов к ней, уже другим занятый – как бы племянницу свою, Лизку Воронцову, за Петра выдать. А куда Екатерину девать? «В монастырь ее, в монастырь!»
Елизавета была еще жива, когда великий князь Петр Федорович ощутил себя Петром III, императором всероссийским. Она еще не умерла, когда он вытолкал прочь от Елизаветы верных ей сенаторов и генерал-прокурора. Она еще не умерла, когда Петр стал подписывать отставки и указы о новых назначениях.
А потом со скрипом растворились двери, вышел князь Никита Трубецкой и во всеуслышание объявил пискляво:
– Ея императорское величество, осударыня наша императрица Лисавет Петровны кроткия изволили опочить в бозе… Плачьте!
Плач придворных заглушил хохот ораниенбаумского урода.
– Ура, ура! – прыгал он, веселясь у гроба своей тетки. – Теперь, воедину с великим Фридрихом, пойдем Шлезвиг воевать для моей любезной Голштинии!
Фридрих находился в Бреславле, когда ему доложили, что прибыл посол из Петербурга («как голубь в ковчеге, принесший оливковую ветвь»). Король выслушал слова о мире с Россией совершенно спокойно; можно только догадываться, какие бури клокотали тогда в его душе… Фридрих отдал несколько официальных распоряжений, но изъяснять свое душевное состояние не стал.