Пером и шпагой
Шрифт:
Наступал рассвет перед штурмом («невозможно довольно описать, с какою нетерпеливостью и жадностью ожидали войска этой атаки: надежда у каждого на лице живо обозначалась»). Музыканты уже были наготове, чтобы играть; барабаны и литавры вышли вперед, дабы суровой музыкой войны воодушевить атакующих. Врачи разложили на траве свои страшные корнцанги для вынимания пуль из тела, роса покрыла ужасные их ножовки для ампутаций… Все замерло в напряжении: вот-вот вырвутся из пушечных пастей три горящих брандскугеля – и тогда… тогда все решится!
Чернышев глянул на свои часы, что болтались в кожаном кисете у
– Примкни багинеты к ружьям! – скомандовал он.
Но из утренней прохлады, от Галльских ворот, вдруг затрубили рожки парламентеров. Тотлебен уже принял от берлинцев условия капитуляции. Еще в три часа ночи он вошел в Берлин, сменил гусарами караулы на гауптвахтах и при воротах, а сам двинулся к дворцу короля… Темны закоулки людской подлости!
Бой, правда, вспыхнул. Но этот бой начался между русскими и австрийцами – за обладание воротами Галльскими и Бранденбургскими. Чернышев велел уступить ворота корпусу Ласси, а сам поскакал на форштадт, где его ждал бригадир Бахман.
– Ты кто таков?
– Я комендант Берлина, – отвечал Бахман.
– Какой дурак тебя назначил в коменданты?
– Мой начальник, генерал Тотлебен.
Повидав Тотлебена, Чернышев чуть не избил его:
– Вам бы кур воровать, а не города брать! Капитуляция прилична, когда ее диктует сила оружия, а не воровство тихонькое. Где гарнизон немецкий? Куда наши пленные подевались?
Тут стало ясно, что весь гарнизон Берлина Тотлебен выпустил; прусские войска, при знаменах и при оружии, быстро уходили на Шпандау, гоня перед собой и русских пленных офицеров. Чернышев, сам хлебнувший горя в плену прусском, этого не стерпел.
– Петра Иваныч, – велел Панину, – бери конницу, измельчи весь гарнизон в капусту, засоли в бочках и бочки сюды прикати!
– Но условия капитуляции того не допускают, – помертвел от бешенства Тотлебен.
Чернышев плюнул ему под ноги.
– Видал! – спросил, на плевок показав. – Вот твои условия…
В стремительном набеге русской кавалерии закончил свое бесславное существование гарнизон прусской столицы. Бой под Шпандау был очень жарким – с огнем пушек и сабельным визгом. Кто не сдавался – того рубили, кто сдавался – того гнали в тыл. Никого из русских не устраивало «то прозаическое, будничное вступление в Берлин, которое подготовил и осуществил Тотлебен». Русские войска в занятии Берлина видели конечный результат кровавой тяжбы; для России «быть в Берлине» означало вздохнуть полной грудью, словно облегчая себя после изнурительной борьбы с врагом…
Совсем не так думали о Берлине австрийцы: для них Берлин оставался лишь городом, богатым и нарядным, из которого надо брать все, что можно утащить с собою. И если Чернышева отделяла от Тотлебена политическая сторона дела, то венский корпус Ласси стал прямо враждебен русским войскам в Берлине по соображениям человеческой морали…
Тотлебен потребовал с Берлина контрибуции в четыре миллиона. Да не новой «эфремовской» монетой, которая худа, а старой. Тогда берлинский банкир Гоцковский брякнул на стол генерала мешки с двумястами тысячами талеров.
– Подарок вашим войскам, – объяснил он, подмигивая.
Тотлебен ссыпал деньги в свои сундуки, и контрибуции
– За нами не пропадет, – посулил Гоцковский. – С этим векселем вы можете прийти к нам и через сто лет: свое получите.
Австрийский генерал Ласси нагрянул в дом Тотлебена.
– Мой нежный друг, благородство всегда отличало воина от купца, – напомнил он Тотлебену о своей доле.
Тотлебен, сильно страдая, отсыпал ему 50 тысяч талеров, и храбрый Ласси чуть не загрыз его тут же. Он писал в Вену, что с русскими скаредами нельзя иметь никаких дел, ибо этим варварам недоступно понимание рыцарских принципов. Скандал из-за денег стал широко известен: историки Австрии кормились на нем не одно столетие, грязью обливая армию России… Но какое отношение к русской армии мог иметь фон Тотлебен, уроженец Тюрингии, помещик Померании, камергер Саксонии (титул графа получивший, кстати, от самой нее Вены) и шпион Фридриха под № 1284?..
Конференция в Петербурге распорядилась обезвредить военные мануфактуры в Берлине, и войска взялись за дело: пушечные, литейные и оружейные цеха были уничтожены.
– Пали, робяты, Лагерхаус теперича, – велел Чернышев. – Хватит им сукно для армии Фридриха валять… Пущай они без мундиров, в одних подштанниках повоюют с нами!
Гоцковский (этот «идейный банкир» на службе Фридриха) среди ночи разбудил Тотлебена.
– Генерал, – трогательно взывал Гоцковский, – королевские фабрики сукна только называются королевскими, но ведает ими не король. Доходы же с сукновален идут на воспитание несчастных сироток в приютах Потсдама… Усмирите варвара Чернышева!
Судьба мифических сироток из Потсдама растрогала жулика.
– Засвидетельствуйте это письменно, – сказал Тотлебен Гоцковскому, – и клянитесь, что это именно так.
Подняли из постели духовника, появилась Библия, и рука миллионера бестрепетно легла на переплет из свинячей кожи.
– Клянусь, что сукновальни работают на сироток! – не моргнув, соврал Гоцковский, и сукновальни были спасены для Фридриха.
Чернышев уже разослал своих казаков вдоль Шпрее, и шесть речных мельниц, делавших порох для армии Пруссии, казаки рванули под самые небеса. Шесть раз прогремели стекла в берлинских домах – русские не шутили… Чернышев теребил Тотлебена:
– А когда – арсенал? Мы не баловаться сюда залезли…
– Зачем вы взорвали пороховые мельницы? – ответил ему Тотлебен. – Благодаря вам берлинцы стали терпеть голод.
На что Чернышев хорошо ему сказал:
– Впервые слышу, что берлинцы кормятся только порохом…
Фридрих уже мчался из Силезии на помощь столице, а впереди него неслись курьеры: «Арсенал… арсенал… арсенал! Во что бы то ни стало спасти арсенал!» Эта история с арсеналом Берлина до сих пор так и не выяснена до конца. Тотлебен понимал: Фридрих не простит ему, если он взорвет здание арсенала, этот образец берлинской архитектуры, которым король так гордился. Тотлебен все-таки согласился взрывать арсенал. Но… шатнулись от взрыва дома и деревья. Русская «пороховая» команда погибла целиком. Причины взрыва, ослепившего Берлин, нам неизвестны. Но зато не стало у русских и пороха, чтобы взорвать здание арсенала.