Персидский мальчик
Шрифт:
Они показались мне странными после персидских, но, более скудные по языку и прямые по форме, в свое время и греческие строки раскрыли предо мною свои богатства. Слезы хлынули ручьем, когда я впервые прочел о видении Ипполита, предлагавшего горные цветы чистой богине, которую только он один мог видеть. Филострат осторожно похлопал меня по руке, предположив, что я плачу о прошлой своей жизни, — I как знать, быть может, и о настоящей.
Далеко не все мои мысли были посвящены Еврипиду. В шатре по соседству (рабы македонцев всегда раз-бивали лагерь в соответствии с планом) Каллисфен обучал телохранителей Александра. Я слышал, проходя мимо, обрывки его речей и мог уловить отдельные фразы даже с того места, где сидел, если только Каллисфен забывал понизить голос.
Исмений, хоть и сдержал данное мне слово, заговаривал со мною всякий раз, когда представлялся случай. Однажды я спросил, что он думает о философе, и Исмений рассмеялся в ответ:
— Я не посещаю его занятий уже три месяца. Для меня они чересчур утомительны.
— Правда? Я полагал, ты либо там, либо на посту. Неужели Каллисфен не жалуется? Тебя ведь могут и наказать, не так ли?
— О да. Наверное, он только обрадовался; воображает, что я слишком глуп для философии. Мы ничем иным теперь и не занимаемся, а я больше слышать не могу его рассуждений. Поначалу, бывало, он расска-зывал и полезные вещи…
Слишком глуп или слишком предан? Да, быть может, отсутствие Исмения неспроста оставалось «незамеченным». Исмений казался простаком по сравнению со мною, проведшим отрочество в Сузах. Услыхав, что к нему питают неприязнь, он ушел; на его месте я обязательно остался бы послушать еще.
По-гречески я уже говорил настолько бегло, что Александр даже просил меня не терять персидский акцент, звуки которого постепенно начали ему нравиться. Однако, если мимо проходил Каллисфен, я всегда жержал рот на замке: философу нравилось ду-мать, что юному варвару не под силу совладать с язы-ком избранной Зевсом расы. Не думаю, чтобы ему хоть раз пришло в голову, будто Александр вообще ко-гда-либо говорил со мной.
Я действительно едва ли стоил его внимания. К персидскому мальчику все давно привыкли; так, ничего особенного — по сравнению с женой из Со-гдианы.
После свадьбы Каллисфен гордо выставлял напо-каз свою непримиримость — он сказался больным и не был на пиру, хотя разгуливал по лагерю уже на следующий день. Александр, все еще желавший покончить с былыми раздорами, потом даже звал его на трапезу, но получил прежний ответ: философу неможется. Каллисфена вообще-то не часто приглашали, ибо в компании он бывал строг и быстро портил общее веселье. Теперь я понимаю, что он вел себя по всем правилам новой афинской философии (старик Сократ, говорят, был отличным собутыльником); знай я тогда чуть больше о Греции, возможно, и догадался бы почему. Но даже и в неведении мне казалось, что за Каллисфеном следует присматривать, и я всегда заде рживался послушать, проходя мимо его шатра во нремя занятий. Определенные поучения он читал, из-менив голос.
На ступила весна. На придорожных колючих кустах распустились белые цветы, благоухавшие жасмином; у ручьев показались лилии. Холодные ветры все еще свистели в теснинах. Помню ночь, которую мы с Александром провели, тесно прижавшись друг к другу; царь отвергал лишние покрывала, считая, что они размягчают человека, но не противился моему теплу.
— Аль Скандир, — позвал я. — Кто такие Гармо-дий и Аристогитон?
— Любовники, — сонно отвечал он. — Знаменитые афинские любовники. Ты, верно, видал их статуи на террасе в Сузах. Ксеркс привез их из Афин.
— Те двое, с кинжалами? Мужчина и мальчик?
— Да. Эта история есть у Фукидида… А что такое?
— Зачем им кинжалы?
— Чтобы убить тирана Гиппия. Впрочем, им не повезло. Они прикончили его брата, отчего тиран совсем рассвирепел. — Александр приподнялся на локте, чтобы поведать мне историю. — Но они умерли с честью… Знаешь, афиняне очень почитали их статуи. Когда-нибудь я отошлю их обратно. Они очень старые. Такие окостеневшие позы… И прекрасный Гармодий — он недостоин завязывать тебе сандалии…
Еще несколько мгновений — и он уснет.
— Аль Скандир, я слышал, как Каллисфен рассказывал твоим телохранителям об убийстве тирана этими двумя как о благородном деянии.
— Правда? Фукидид пишет, это обычная ошибка афинян. Я уже слыхал старую песню, будто тираноубийцы освободили город.
Я промолчал о том, что Каллисфен поучал «чужим» голосом. Еще в Экбатане мне довелось столкнуться с заговором — тогда я сразу почуял неладное, и теперь ощущал нечто схожее. Однако, пусть я и говорил на греческом, я все еще не познал тех еле приметных тонкостей языка, той игры нот и тех пауз, за коими прячутся тайны.
— Ну, ты его все-таки не убивай, — рассмеявшись, Александр погладил меня по щеке, — Аристотель мне никогда бы этого не простил.
Под покрывало проскользнул холодный воздух, и мы еще крепче сомкнули объятия. В тот день Александр поработал за троих и вскоре уже крепко спал.
Полмесяца спустя, расчесывая ему волосы перед ужином, я объявил, что Каллисфен избрал из своих учеников Гермолая, и теперь тот постоянно сопровождает философа в прогулках после занятий. Александр отвечал, что ему жаль юношу, но любовь слепа.
— Любовь тут ни при чем. Его возлюбленный — Сострат, и порой он тоже ходит с ними, я сам видел.
— Вот как? А я-то гадаю, что могло случиться с их манерами? Должно быть, Каллисфен постарался… Он-то никогда не ведал разницы между учтивостью и угодливостью. Вот ведь гадкий тип! Но Каллисфен родом с греческого юга, если ты помнишь. Шесть поколений тамошние жители хвастают тем, что у них нет владыки, и в том — заслуга половины их героев. Ксеркс дошел до самой Аттики только благодаря недоверию греков к собственным вождям. Между прочим, мой отец легко мог бы разграбить Афины, да и я тоже. Но со времен Ксеркса и до наших дней, на протяжении трех поколений, этот город воистину был великолепен, он был сердцем, средоточием свободы… Я видел Афины всего однажды. Но дух и облик города помню до сих пор.
— Аль Скандир, ты что же, никогда не расчесываешь волосы во время похода? У тебя на голове сплошные узлы… Если Каллисфен ненавидит царей, зачем же он последовал за тобою?
— Мой отец возродил из руин родной город Арис-тотеля, и это было платой за мое обучение. Город сожгли во время фракийской войны, когда я был совсем еще мальчишкой; та же участь постигла и Олинф, откуда родом Каллисфен. Этот хлыщ воображает, будто его труды стоят того, чтобы я вновь основал там город, хоть и помалкивает до поры. Но Аристотель послал его затем, чтобы я оставался греком. Вот настоящая причина.