Перстень Борджа
Шрифт:
— Allah akbar, — бормотал молоденький принц Мустафа. — Аллах велик. Все померкнет, кроме лика его. Нет ничего, что сравнялось бы с ним.
Если мы говорим, что потурченец хуже турка, то турецкие властители находили, что лучше, но это в конце концов одно и то же; речь идет лишь о различных точках зрения. Исходя из названного принципа, чиновники из администрации принимали на службу иностранцев, изъявивших желание отуречиться, принять веру в Аллаха, который един, учение Магомета, или Мухаммеда, являющегося его Пророком, и отречься от христианского имени и национальности. Таким образом, ядро турецкой гвардии, так называемые янычары, создавалось исключительно из новообращенных иностранцев. А поскольку турки — никуда не годные мореходы, то и команды на всех турецких судах состояли тоже из потурченцев. Турецкая конница, цвет турецкого воинства, была набрана из нетурецких приморских провинций. Старенький паша Абеддин, ведавший сокровищницей, — официальный титул
Выгода и прибыли, проистекавшие из отуречивания, привлекали все новых и новых авантюристов; платил за эти выгоды коренной турок, анатолийский или караманский крестьянин, обитавший в лачуге, слепленной из грязи, и изнемогавший за деревянной сохой, в которую он впрягал свою единственную жену. Больше одной жены он содержать не мог.
Расходы на воинство за последние тридцать лет возросли стократно. Со времен султана Сулеймана сохранилась привычка по окончании проводившихся султаном совещаний выплачивать жалованье отборной дворцовой страже. Прежде на это уходил один мешочек золота. А нынче посреди зала для совещаний таких мешочков громоздилась целая куча.
Все это говорило о скверном, требовавшем серьезного раздумья состоянии империи, и все же не настолько скверном, чтобы Европа могла вздохнуть свободно, сочтя себя избавленной от турецкой опасности; по правде говоря, должны были миновать целых три сотни лет, прежде чем первый турецкий султан посетил Европу с целями, далекими от военных.
— Он не отвечает за сделанное, — бормотал молодой принц. — Ведь он — единственная достоверность.
Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, был мужчина не молодой, но и не старый, толстоватый, с бледным лицом, обрамленным короткой, очень черной и очень густой бородкой, в поведении его чувствовались нерешительность и испуг — настолько, что, маскируя свою запуганность, он то и дело поднимал крик и гвалт. Голову его покрывал сложной конструкции тюрбан, по форме напоминавший епископскую митру, только был пониже и украшен перьями райских птиц, укрепленными бриллиантовыми застежками; его пурпуровые одежды были расшиты золотом и застегнуты на груди бриллиантовой брошью, однако самый крупный бриллиант сверкал на безымянном пальце его левой руки.
И пока он вел собрание, восседая на огромной, круглой подушке, на локоть выше визирского дивана, и откинувшись на такую же круглую подушку за спиной, пока уста его изрекали приказания и запреты, мыслью он всецело пребывал в кругу своих женщин. Женщины были единственной его страстью, и они стоили того; султан собирал в своем гареме женщин так, как иной собирает старинное оружие или драгоценные покрывала; женщины составляли его коллекцию, а этот вид коллекционирования чрезвычайно дорог и тем более интересен, что ценность коллекции непрестанно меняется одновременно в двух планах: объективном — да позволено нам будет выразиться так — и субъективном: женщины стареют, болеют, толстеют или же — в редких случаях — становятся день ото дня прекраснее, и это, как сказано, перемены объективные; а сам коллекционер переходит в своих пристрастиях от одной жены к другой: то, обнаружив скрытые прежде достоинства, воспылает могучей страстью к Фатме, потом, пресытившись Фатмой, возлюбит Рефию и так далее, и так далее, и эти перемены уже субъективного свойства.
Женщин у султана было три вида. Прежде всего — официальные жены, с которыми он был обвенчан по соображениям, главным образом, политическим; с ними он считался меньше всего. Второй, более интересный вид, составляли многолетние фаворитки; однако самым любопытным был третий вид — фаворитки кратковременные, так называемые gozde — «утеха оку», или грубо выражаясь, «та, на которую положил глаз». А продолговатые глаза султана отличались проворством взгляда и замечали многое.
Ну, а пока, как сказано, султан пребывал среди своих женщин тайно, в мыслях; он снова и снова задавал себе вопрос, который мы здесь уже некоторым образом затрагивали: соизволила ли какая-нибудь из жемчужин, украшавших его жизнь, из яблонек, окаймлявших его дороги, прельщавших своей слабостью и красотой сосудов блаженства, источников преображения и забвения, заглянуть сегодня в одну из тех потаенных светлиц, откуда женщинам позволяется наблюдать за совещанием правительства, сидит ли кто-нибудь из них за решеткой окошек, размещенных чуть ли не под потолком, — вот уж поистине дьявольская выдумка, явившаяся причиной многих невзгод и кровопролитий, ибо неуверенность в том, наблюдают ли за ними прекрасные очи возлюбленных, с незапамятных времен пьянила и волновала султанов, а распаленное, необузданное желание нравиться этим скрытым от взора прелестницам часто толкала правителей на решения безрассудные, импульсивные и волюнтаристские, за что потом целые народы
— Отпишите Коварному, что, если он не оставит нас в покое и не утихомирится, я сам выступлю против него и предам самой позорной смерти, какую только способен измыслить человек.
Это были точные слова его достославного предшественника Сулеймана. Как видно, блеск женских очей, даже только предполагаемый или предчувствуемый, может придать мужчине удаль и силу поистине неожиданную, а на сей раз столь могучую и сокрушительную, что сам султан испугался ее; скосив миндалевидные глаза на часы, дар габсбургского императора, стоявшие в специально для этого устроенной нише, — часы были из алебастра, венчала их фигурка горной серны, которая вертела хвостиком и била копытцем, — он с удовлетворением обнаружил, что уже настало время закрыть заседание, и произнес по традиции:
— И на том заседание да завершено будет, если Аллах, чье величие недосягаемо, а власть безраздельна, сочтет наши деяния благоприемлемыми в своих глазах.
Как видно, в этот период начинавшегося упадка слова уже явно начинали подменять деяния.
— Мудрость его неизмерима, — добавил молодой принц. — Он дарует жизнь, дарует и смерть. Он — властелин земли и небес, от него исходит блеск земной и небесный.
Оставалось только произвести выплату вознаграждения, которое получали предводители отдельных воинских частей, чтобы те передали их своим молодцам, а Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, мог с чувством удовлетворения отправиться на осмотр своего гарема, что он и не преминул тут же сделать.
Сераль султана раскинулся на берегу Босфора и состоял из пяти огромных мраморных зданий, главным среди которых считался дворец официальных приемов и заседаний; там же размещались и канцелярии высоких чиновников; личные покои султана находились во втором из этих великолепных сооружений, а в третьем был гарем. Людей, имевших в серале постоянное жилье, среди коих скопцы, карлики и шуты, смотрители времени, у одного из которых работа сводилась к наблюдению за верным ходом уже упомянутых алебастровых часов с серной, числилось шесть, а прочих — садовников, пажей, конюших, сокольничих, дегустаторов, заведующих гардеробом, заведующих буфетом, брадобреев — словом, людей, как вольных, так и рабов, которым надлежало печься о личном комфорте и безопасности Его Величества, — пребывало в серале около шести тысяч, а может, и больше; так, секретарь тогдашнего французского посла в Стамбуле, шевалье де ля Прэри, кому неоднократно доводилось посещать резиденцию султана, сам подсчитал, что садовников, обслуживавших парки сераля, насчитывалось около трех тысяч; не исключено, однако, что он проявил чрезмерную впечатлительность и на самом деле садовников было несколько меньше.
«Каждый, кто выходит из сераля, — сообщал он в конфиденциальном послании королеве-регентше, вдове убитого французского властителя, — неизбежно должен пройти через один из этих садов; только пусть он не думает, что увидит там роскошные газоны или опрятные аллеи, ничего подобного; лишь небрежно рассаженные кипарисы, небольшие лужайки с самыми заурядными цветами, огурцы, дыни, арбузы и луговые травы, за которыми ухаживают три тысячи садовников, поделенных согласно табели о рангах на девять групп, различающихся тюрбаном и кушаком».
Во время, о котором идет сейчас речь, стояла теплая погода начинавшегося лета, и впрямь первый пригожий летний день, потому что холодный, чреватый дождем ветер с Черного моря минувшей ночью уступил место теплому юго-западному ветру, который прилетел с архипелага и, словно играя, рябил воды Босфора, меж тем как залив Золотой Рог оставался недвижим и блестел как зеркало; между ними, то есть между Босфором и Золотым Рогом, раскинулось стиснутое словно челюстями гигантских клещей, неприступное с виду нагромождение седых крыш самого древнего стамбульского квартала Пера, ощетинившегося бесчисленными шпилями минаретов, которые турки успели возвести за сто пятьдесят с небольшим лет, с тех пор как город стал принадлежать им. В небе кружили несметные полчища коршунов, которых никто не имел права трогать, поскольку птицы считались священными обладателями высоких заслуг: когда в свое время Пророк начал строить в Медине храм, коршуны подносили ему в клювах необходимые материалы — песок, камень, известь и воду.