Перстень Борджа
Шрифт:
О, Спаситель, проносилось в голове объятого ужасом новоиспеченного кардинала, если сейчас кто-нибудь из высокого клира подслушивает за дверью, — а кто-то, конечно, подслушивает, я навеки опозорен, оплеван и погиб.
— Нет, нет, этому не бывать! — продолжал папа, поблескивая прищуренными глазками и стуча обоими кулаками по подлокотникам кресла, украшенного гербом рода Боргезе. — Как наместник Бога на земле, я обязан вести себя даже лучше, чем Господь Бог, ибо в конце концов я всего лишь человек, а потому, в отличие от Бога, не могу ссылаться на неисповедимость своих помыслов. Я не могу обратиться к тому, кто на меня жалуется, как обратился Бог к причитающему Иову: «Где был ты, когда я полагал основания земли? Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны?» Для меня невозможно сказать такое, поскольку я сам живу на этой земле чуть больше шестидесяти лет и во глубину моря никогда не ходил. Кто мне потом поверит, кто впредь захочет со мною торговать, если я поведу себя так, как это себе представляет некий страмбский идиот? Разумеется, я сейчас говорю не о тебе, cardellino, поскольку ты от рождения глупец; мой укор относится главным образом к Луго, ведь это он подлинный вдохновитель похода против графа ди Монте-Кьяра. Да что вы там, в Страмбе, спятили все до единого? Неужто жизнь в провинции с неизбежностью ведет к размягчению мозгов, и вы позволяете себе обременять подобными сумасбродствами Мое Святейшество, как раз теперь достигшее вершин могущества и славы?
Это была, несомненно, самая горькая минута в жизни молодого кардинала, когда вконец подавленный юноша не желал для себя ничего иного, кроме смерти, и когда от отчаяния, переполнявшего грудь, тяжело захолонуло сердце; эта горечь, однако, не помешала ему до конца прочувствовать некоторые унизительные проявления своего физического состояния: так, хотя он трясся в ознобе от ледяного дыхания папской немилости, мантия у него на спине между лопатками взмокла от пота и, наверняка из-за волнения, на верхней губе вдруг выступила лихорадка, отчего губа нестерпимо зудела и подергивалась; наконец, неудержимо заходил кадык — то вверх, то вниз. Вскоре, однако, кардиналу стало лучше, поскольку Его Святейшество, отбушевав, хлебнули вина и заговорили голосом на несколько градусов теплее и приветливее.
— Как ты рискнул утверждать, cardellino, что мой милейший Пьетро посвятил тебя в свои замыслы? Ведь он любит тебя, как в стуле гвоздь, и обожает, как таракана в супе!
Молодой кардинал — кроткая душонка — тотчас оправился от перенесенного унижения и, вспомнив, что он профессионал, ответил:
— Чувства, которые питает ко мне Кукань, мне неизвестны, а если он меня не выносит, так это неудивительно, поскольку я крепко дал ему по рукам. — Заметив, что папа чуть заметно усмехнулся, он продолжал уже свободнее: — Но сейчас речь идет не о симпатиях или антипатиях, а о пользе дела. Куканю я необходим; я должен, когда он сочтет нужным овладеть Страмбой, открыть городские ворота, за что он обещал мне вернуть все страмбские владения и сверх того — платить двести пятьдесят тысяч скудо чистыми, если я вступлю с ним в союз и выполню то, что он от меня потребует. Я обещал ему все, но только для виду, так сказать, из соображений профессионально-тактических.
Молодой кардинал поднял назначенную Петром цену на двести пятьдесят тысяч скудо, чтобы свою собственную верность и жертвенность заставить сиять блеском еще более ярким; но он просчитался, поскольку такой избыток бескорыстия пришелся папе не по душе и против его разумения.
— И ты просто так, за здорово живешь, упустил такую возможность? Отчего? Ты что, святой или просто глупец? Ты, кто ради своей выгоды готов шагать по трупам, как иной — по гатям? Довольно рассказывать сказки!
Молодой кардинал некоторое время молчал, задетый за живое, пока не подыскал подходящий ответ:
— Два года монашеской жизни научили меня правде, — сказал он, благочестиво потупив очи. — Разумеется, я сознаю, что у Вашего Святейшества нет особых оснований доверять мне, но, к счастью, у меня есть возможность подтвердить мои слова вещественным доказательством.
— Ну? — сказал папа. — Где же это доказательство?
— Вот здесь, — торжественно произнес молодой кардинал и, подняв левую руку, выставил на свет ослепительный бриллиант на перстне.
— Я вижу перстень, — сказал папа. — Замечательный перстень, дорогой перстень, но не более, чем перстень.
— Это не обычный перстень, — сказал молодой кардинал. — Это перстень, который один из предшественников Вашего Святейшества, Александр VI, или Родриго Борджа, подарил своему племяннику Цезарю на его двадцатилетие.
— В самом деле? — проговорил папа и протянул раскрытую ладонь. — Покажи.
— Как? — удивился молодой кардинал. — Ваше Святейшество желают рассмотреть перстень?
— Да, Мое Святейшество желают этот перстень рассмотреть, — подтвердил папа, не опуская руки.
Молодой кардинал с неохотой, предчувствуя недоброе, стянул золотой, украшенный бриллиантом перстень с пальца и положил его на папскую ладонь.
— Да, верно, — сказал папа, рассматривая перстень с помощью лорнета, который он вынул из своего большого кармана. — На нем выгравировано «ЦБ 14.III.1495», что и впрямь могло быть датой двадцатилетия Цезаря. Но я все еще не вижу доказательства правдивости твоих утверждений.
Тут молодой кардинал в хорошо подобранных выражениях повел рассказ о недавних странствиях упомянутого перстня с его руки на руку Прекрасной Олимпии, от нее — к злоумышленнику Петру Куканю из Кукани и, наконец, обратно, в его, кардинала, руки.
— Ваше Святейшество соблаговолят, конечно, признать, — добавил он в заключение, — что Кукань не вернул бы мне перстень, если бы не был неколебимо убежден, что ему удалось привлечь меня в качестве союзника для исполнения его подлых замыслов и подорвать ту искреннюю преданность, которую я питаю лично к Вам, Ваше Святейшество, и к нашей святой церкви. Правдивость этой истории, если бы Ваше Святейшество усомнились, может подтвердить и сама певица по имени Прекрасная Олимпия, которая сейчас, наверное, уже возвратилась из своего турне в Рим.
Папа ненадолго задумался, потом отхлебнул вина и произнес:
— Интересно, право, интересно; этим я хочу лишь сказать, что тут я узнаю нечто на самом деле интересное, ибо я прибег в данном случае к понятию «интереса» в его исконном значении, не избитом привычкой и не стертом злоупотреблениями, то есть не в том, когда говорят: «Интересно, как рано в этом году подкатила зима». В этом случае «интересным» объявляют то, что в действительности вообще не представляет интереса и, напротив, козни, которые по вашим словам — теперь мне уже трудно сомневаться в этом, — мой милый Пьетро строит на скалистом, дорого ему стоившем островке, на самом деле представляют интерес. Верю ли я тому, что ты, cardellino, сказал правду? Разумеется, поскольку у меня в руках вся правда, неискаженная и цельная, и поскольку то единственное, чего мой милый Пьетро не умеет — так это говорить неправду. Настолько, что даже если бы он научился лгать, он стал бы самым крупным лжецом изо всех живущих на свете. Мне жаль его до слез, ибо я знаю, что авантюра, которую мой милый Пьетро затевает, кончится для него крайне скверно, и мне жаль его вдвойне оттого, что Пьетро близок моему уму и сердцу именно как интересный человек, и будучи интересным, он не может вести себя иначе, чем ведет, то есть необычно, рискованно, одним словом — интересно. Ну, и как же там все выглядит, на этом его островке? Правда ли, что он строит огромный порт?
Молодой кардинал, усердно поддакивая, несколькими поспешными штрихами начертал преувеличенно монументальную картину Монте-Кьярского порта, его оборонительных сооружений, металлических ворот, бойниц и бастионов, но прежде всего и главным образом — оснащения кораблей.
— Это впечатляющая картина, я еле успевал переводить взгляд, — добавил он. — Но там есть и своя слабина.
— Какая? — спросил папа.
— Его прекрасные галеры и шлюпки малоподвижны, потому что он не использует на них рабов.