Перстень Борджа
Шрифт:
— От того, что мы с тетушкой Дианой вместе прочитали письмо графа ди Монте-Кьяра, — скромно уточнил польщенный молоденький кардинал.
— Вот именно, — подчеркнул ученый патер Луго. — Насколько я представляю, речь шла о графе ди Монте-Кьяра прежде всего; по-видимому, главной целью вашей прогулки было желание исполнить просьбу вашей богонравной тетушки, которой хотелось бы установить политические отношения с романтически таинственным хозяином этого острова. Ну и что же, беседовали вы с графом ди Монте-Кьяра?
Молодой кардинал Гамбарини подступил вплотную к конторке ученого аскета, выпрямился и напряг подбородок, пытаясь справиться с волнением, отчего кадык его заходил ходуном.
— Да, я разговаривал с ним, — произнес он, — и распознал в нем — ни минуты не колеблясь — Петра Куканя из Кукани, да будет проклято имя его.
Заметим, что в данном случае он буквально повторил формулу, употребление которой санкционировал сам Петр, и это может служить для нас доказательством, что его решимость исполнять приказы Петра и стоять на страже его интересов была истинной и непреклонной.
— Подумать только! — спокойно заметил ученый аскет патер Луго. — Наверное, для вас это было страшной неожиданностью, Illustrissime.
— Да, невыразимо страшной, — согласился юнец кардинал.
— А как же получилось, Illustrissime, что он не осуществил обещанной мести?
Молодой кардинал залился краской.
— Пес, который много лает, редко кусает, — ответил он. — Петр Кукань — фанфарон и болтун, но в сущности — трус. Достаточно было мне напомнить, что я стою — по вашему собственному выражению — всего лишь на два витка ниже самого Господа, и руки, которые он уже протягивал ко мне, опустились. Короче говоря, величие церкви, которую я представляю, лишило его отваги и сил.
— Тем лучше, — заметил ученый аскет. — Прежде чем вы отправитесь почивать, Illustrissime, недурно было бы, если бы вы постучались в дверь вашей богонравной тетушки: не исключено, что, невзирая на позднее время, она все еще поджидает вас.
Еще не договорив последних слов, ученый аскет уж принялся за продолжение своего, безусловно, сурового, бескомпромиссного рапорта.
Вдовствующая герцогиня Диана не только поджидала молоденького кардинала, но, к немалому его удивлению, была уже подробно информирована обо всем, что он только что рассказал ученому аскету: очевидно, стены и двери старинного герцогского гнезда обладали чрезвычайно чутким слухом.
Из перепуганных придворных дам, что окружали герцогиню, теперь при ней осталось всего-навсего пять приживалок, которые сохранили ей свою верность главным образом потому, что лучшие годы их жизни давно миновали и теперь приходилось довольствоваться скромным положением компаньонок при хозяйке бывшего двора, получая жилье и еду. Так вот, обхаживаемая своими переполошившимися придворными дамами, которые без всякого разбору подносили ей все, что хоть отдаленно напоминало медикаменты — будь то ароматические масла, нашатырь, чемерица или какие ни то полосканья и нюхательные соли, — обмахивали герцогиню мохнатыми полотенцами, чтоб она могла вдохнуть в легкие больше воздуха, растирали ей лоб, виски и запястья, осушали глаза и нос, умильно уговаривали, клянясь в беспредельной любви к ней, своей герцогине, каковая своими муками им, придворным дамам, именно потому, что они ее так страстно обожают, причиняет страдания чуть ли не большие, чем испытывает сама, — вдовствующая герцогиня Диана, возлежа в chaise longue [13] , попеременно то теряла сознание, то приходила в себя, а придя в себя, принималась стонать и плакать, хватать ртом воздух и бить кулаками по лицу, заламывать руки и причитать, невнятно вскрикивая: «Он! Все время он! Везде он! Опять он! И он богат, а я нищая! Из-за него у меня от целого двора уцелели лишь три эти тощие, дурно одетые козы! А я, как на приманку, попадаюсь на надушенное письмо убийцы моей дочери, ношусь с ним как со словом Божьим, упиваюсь его тактом и стилем, я гадаю, кто он, этот граф ди Монте-Кьяра, кто скрывается под этим именем, — победитель турок или молодой принц, испанский гранд или сказочный король, а это — Кукань, Кукань, барон Дьявол из Вражинова, проклятье рода д'Альбула, подлец и негодяй! Куда ты подевал мою Biancu mattu, мерзавец?»
13
Здесь: кресле, софе (фр. ).
Так она роптала и сетовала без конца, каждым словом своим и жестом выдавая тот факт, что в былые времена была кем угодно, только не герцогиней; и когда кардинал Джованни Гамбарини, легонько постучав, появился в дверном проеме, взбешенная вдова резко сменила положение лежа на положение сидя, выполнив это физическое упражнение недурно, если принять во внимание, что была уж не из молоденьких и что ноги ее покойно лежали на диване, и выкрикнула ему в лицо:
— Зачем вы здесь с пустыми руками? Почему не принесли за волосы его отрезанную голову?
В обществе тетушки, как бы разъярена она ни была, молодой кардинал чувствовал себя свободнее, чем в присутствии сдержанно-учтивого ученого аскета патера Луго, равно как изо всех помещений старинного герцогского дворца он предпочитал ее личный appartamento, поскольку, как уже, наверное, упоминалось, это было единственное место, которое осталось не тронуто разбойным загулом страмбского люда, так что, несмотря на всеобщее обветшание, заметное лишь очень острому, наблюдательному глазу, все здесь казалось столь же великолепным, как в самые лучшие времена герцогского правления: на стенах, как и прежде, висели гобелены, сотканные по эскизам самого Рафаэля Санти; затоптанный паркет покрывали ковры мягких приглушенных тонов, а потертости самих ковров скрывала свободно расставленная дорогая, обитая шелком мебель, а те места, где тонкая шелковая обивка этой драгоценной мебели обветшала или протерлась, скрадывали подушечки, разбросанные с беспечной непринужденностью. Так вот, в обстановке этого, как мы сказали, пышного великолепия, где зрелая красота тетушки сияла как алмазное ожерелье на атласной подушечке шкатулки для хранения драгоценностей, молодой кардинал, как мы тоже уже отметили, чувствовал себя привольнее всего, он был тут не просто самим собою, а господином Некто, что много лучше, чем Гамбарини. Поэтому он не только не испугался отчаянного визга жаждущей мести герцогини, но даже обнаружил в себе готовность достойным образом обратить все это в смех.
— У меня есть кое-что получше, дорогая тетушка, — начал Джованни. — Здесь, у меня в кармане, его отрезанные половые органы, уши и нос.
Кончиками пальцев он постучал по своему правому боку.
Это была, нельзя не признать, славная шутка, но настолько ядрено мужская, что хрупкие женщины, перед которыми она была произнесена и которых должна была позабавить, ее не оценили, то есть поняли всерьез: придворные дамы с визгом кинулись в самый дальний угол комнаты, где и застыли, вытянув морщинистые шеи и бросая алчные взгляды, а вдовствующая герцогиня, разрумянившись, спустила ноги с софы, на которой сидела.
— Не может быть! — воскликнула она, явно заинтересовавшись. — Кто бы мог подумать, что вы такой удалец! Показывайте.
Молодой кардинал пал духом. «Боже мой, но ведь это же просто немыслимо», — подумал он.
— Да что с вами, тетушка, — проговорил он, безуспешно попытавшись рассмеяться, — вы же должны понимать шутки. Ну разве мог я, духовное лицо, лишить любезного и предупредительного хозяина самого ценного из того, что у него есть?
Ответ племянника не оставил ни малейших надежд, и он заметил, как вытянулись от разочарования лица тетушки и ее фрейлин.
— Не будете ли вы так любезны, дорогая тетушка, попросить своих компаньонок оставить нас наедине? Я должен сообщить вам нечто строго конфиденциальное.
Герцогиня-вдова, не произнеся ни слова, резким жестом, словно отгоняя мух, указала дамам на дверь. Те поспешно ретировались — носки вместе, пятки врозь, спотыкаясь и натыкаясь одна на другую, совершенно забыв о правилах этикета. Ей-ей, как сказал поэт, канули в безвозвратное прошлое времена, когда при страмбском дворе был свой собственный maitre des ceremonies.