Перстень Борджа
Шрифт:
— В таком случае, — сказал капитан де Тревиль, — я беру назад свое вчерашнее заявление, что когда вы вновь очутитесь на свободе, я при первой возможности заколю вас и вырву ваш язык; так вот, я не сделаю этого, потому что недругами, готовыми лишить вас жизни, вы явно обеспечены сверх всякой меры. Позвольте мне пожать вашу руку, но это, разумеется, не означает, что тем самым я перестаю быть начальником эскорта, а вы — эскортируемым, как раз наоборот. Шутки в сторону, господа, никаких пирушек в «Красных харчевнях», никаких попоек, а господин де Кукан в целях безопасности не должен ни на минуту оставаться без охраны; спать будем все вместе в одной комнате, он — посредине, а два младших мушкетера будут стоять на страже; продлим насколько возможно дневные переходы, чтобы эта тяжкая и мрачная дорога поскорей осталась позади. С сегодняшнего дня спать будем не раздеваясь, чтобы в любой момент быть на ногах и в полной готовности.
— Как, разве только с сегодняшнего дня? — спросил Жан-Поль. — Насколько мне помнится, мы спали в полном обмундировании уже вчера.
— Я сказал: чтобы в любой момент быть на ногах и в полной боевой готовности, — повторил капитан де Тревиль. — А теперь вперед, господа!
И они двинулись вперед, но далеко в этот день не ушли, поскольку в своем нынешнем состоянии к долгому переходу никак уж не были расположены. Миновав Лион, они поскакали на север вдоль Соны, которая впадает здесь в Рону, а с наступлением сумерек остановились на ночлег в местечке Вильфранш, где их поджидал очередной сюрприз.
Когда после скромного ужина в заплеванном трактире «У петуха» Петр изъявил желание ввиду жгучей необходимости ненадолго отлучиться во двор, капитан де Тревиль приказал одномуиз кадетов, коренастому молчуну по имени Антуан, сопровождать узника, держа обнаженный кинжал в одной и заряженный пистолет в другой руке. Однако Антуану вздумалось воспользоваться отлучкой на свежий воздух для той же цели, что и Петру; он, сунув обнаженный кинжал под левую мышку, освободил себе правую руку и, отвернувшись к забору, пристроился рядом с Петром, и вдруг померк свет, и мир перестал быть, а когда Петр очнулся, то уже не стоял у забора, а с повязкой на голове лежал на соломенном тюфяке в общей спальной, которую капитан де Тревиль устроил в смежной с трактирным залом комнате.
— Что произошло? — спросил он у капитана, сидевшего возле него на низенькой треноге, которую используют при доении коров.
— А то: ни больше ни меньше, — ответил капитан, — что за неполные сутки это второй случай, когда мы, господин де Кукан, не смогли вас уберечь. Какой-то тип метнул вам в голову большой нож, а Антуан, вместо того чтоб охранять вас с кинжалом в руке, тоже мочился и подстрелил негодяя, только когда вы были уже без сознания; еще чуть-чуть — и он, как и вы, тоже получил бы по башке.
Капитан де Тревиль помолчал немного, а потом добавил:
— Хирург, который вас осматривал, заявил, что этот удар вы пережили только благодаря своему черепу, который у вас не иначе как из железа.
— Еще бы, — отозвался Петр. — Если б не из железа, я бы давно уже был на том свете.
— Разделяю вашу горечь, господин де Кукан, — сказал де Тревиль. — Мне стыдно, и я уже не требую от вас честного слова оставить попытки бежать.
— А я как раз дам это честное слово, — сказал Петр. — Мне уже не хочется бороться за жизнь. С меня довольно.
— Понимаю, вам просто наскучило жить в ожидании нового случая лишиться головы, — признал капитан де Тревиль. — Вчера для вас навострили топор, а за поясом у этого, нынешнего негодяя, торчал мясницкий нож. Вы в силах подняться?
— Да, — сказал Петр. — Но зачем?
— Потому что этот мерзавец мог уже очнуться, — сказал капитан. — И не исключено, что нам удастся вытянуть из него что-нибудь интересное.
Он помог Петру подняться на ноги и, взяв фонарь, через коридор, где стояли на страже Гастон и Арман, проводил его в каморку без окон, служившую для хранения половых щеток и разного тряпья.Там, на расстеленной попоне, лежал молодой темноволосый человек и тяжело дышал.
Капитан де Тревиль протянул Петру кинжал.
— Вот, держите и поступайте как знаете, — сказал он. — Можете ему приставить нож к горлу, и пусть он назовет место своего рандеву с подонком, который его нанял и теперь ждет с вашей отрезанной головой. А дальше уж наше дело.
Петр наклонился над раненым, на лице которого отразился безмерный ужас, и вонзил ему кинжал прямо в сердце.
— Вы с ума сошли! — воскликнул капитан де Тревиль. — Почему вы ни о чем его не спросили?
— Потому что ему нечего было сказать нам, — ответил Петр и, вытянув кинжал из раны убитого, отер лезвие о полу его куртки и вернул клинок капитану. — Ведь это он нанимал убийц, которые покушались отправить меня на тот свет. Наверное, у него вышли все деньги, и он вынужден был сам взяться за нож.
Петр отвернулся от тела Марио Пакионе и, сжав зубы от безумной головной боли, медленно побрел в спальню.
— Но ваше честное слово не пытаться бежать все еще в силе, — заметил капитан де Тревиль.
— Я немножко с ним поторопился, — ответил Петр. — Но ничего не поделаешь, это моя ошибка, и отказаться от слова я не могу.
Он снова улегся на соломенное ложе и проспал до утра как убитый.
ДОПРОС В ЗАСТЕНКЕ
Итак, молодой плейбой Марио Пакионе окончательно выбыл из игры, а Петр Кукань сдержал свое честное слово и не предпринимал больше попыток к бегству, так что эскорт без каких-либо дальнейших осложнений добрался до Парижа, точнее говоря — до Сент-Антуанских ворот, а оттуда — до Бастилии, находившейся от них совсем рядом; капитан де Тревиль, счастливый гладким окончанием этой проклятой экспедиции, которую поначалу, отправляясь в путь со своими кадетами, ошибочно посчитал легкой прогулкой, передал узника и его имущество кастеляну Бастилии и, прежде чем — как он полагал — исчезнуть из жизни Петра, на прощанье пожал ему руку.
— Желаю счастья, господин де Кукан, — произнес он. По своей солдатской простоте он не сообразил, что передать человека за решетку самой неприступной в мире тюрьмы и при этом пожелать ему счастья — несколько цинично. Но Петр, который успел полюбить капитана, не рассердился. Впрочем, когда рана на голове зажила и таким образом путешествие без потерь завершилось, Петр ощутил новый прилив сил, и к нему возвратились былая предприимчивость и чувство оптимизма, так что даже побег из мрачной крепости с ее семью башнями, мощными рвами и падающим мостом при некотором везении не казался ему невозможным. В благоустроенной, со всеми удобствами тюрьме, размещавшейся во втором этаже восточного крыла Бастилии, Петр провел несколько спокойных дней, стараясь ни о чем не думать и ничего не опасаться, а просто ждать дальнейших событий. Еду ему приносили три раза в день, кушанья были превосходные, вполне достойные временного прибежища принцев королевской крови. После девяти часов утра его регулярно навещал цирюльник — побрить узника, сделать ему массаж лица, привести в порядок кудри и ногти, так что за весьма короткое время Петр не только обрел свой прежний вид, но даже стал еще более привлекательным. Кастелян прислал ему множество замечательных книг, и среди них — «Утешение философское» Боэция, которое очень его увлекло, ибо автор сочинил его в тюрьме перед казнью, как говорят, необычайно жестокой, так что из его предсмертного творения Петр извлек такой назидательный смысл: даже если все закончится самым печальным образом и он, Петр, не выберется из своих трудностей живым, все равно не следует огорчаться, ибо люди для того и выдумали философию, чтоб до самого последнего мгновения утешаться сознанием, что их личное поражение — ничто в сравнении с мудрым величием вечности.
Абсолютную тишину, в которую была погружена крепость, нарушали только мерные шаги стражников во дворе под его окном.
Но однажды за ним пришел наряд швейцарцев в голубых мундирах и расшитых золотом шапках; пока они связывали ему за спиной руки, цирюльник подправил волну его кудрей, пинцетом выдернул торчавший из брови волосок, осмотрел маникюр.
— Куда вы меня ведете? — спросил Петр у офицера, командовавшего швейцарцами, когда они по широкой винтовой лестнице спускались в подземелье.