Перстень Царя Соломона
Шрифт:
Впрочем, если честно, то ничего конкретного я и не сказал, только вкратце указал причины, по которым большинство литовских магнатов могли и должны были ратовать за мир. Вообще-то хватило бы и одной фигуры – Николая Радзивилла по прозвищу Рыжий. Виленский воевода и литовский канцлер, то есть глава правительства Великого Литовского княжества, да плюс к тому еще и родной брат горячо любимой второй жены короля Сигизмунда II Августа Барбары. Куда уж выше!
То же самое можно было сказать практически обо всех остальных, включая в первую очередь православных вождей – князей Вишневецкого и Острожского – и так далее. В самой Польше настрой был примерно похожий.
Чем хороша история, так это тем,
Чтобы понять общий настрой магнатов и шляхты, надо только припомнить, что еще десяток лет назад последний магистр Ливонского ордена Готард Кеттлер, прекрасно сознавая, что против полков Иоанна Грозного ему нипочем не выстоять, ринулся на поклон к польскому королю. Сигизмунду не очень хотелось связываться с Россией, но соблазн одним разом хапнуть такую большую территорию, к тому же густозаселенную и с обилием городов, оказался столь велик, что он не выдержал. Большую – это применительно к полякам, разумеется. У шляхты глазенки тоже разгорелись – должен же король поделиться,- и они Сигизмунда поддержали.
Кеттлер выжал из этой ситуации максимум. Он выговорил себе наследственное право на области Курземе и Земгале, лежащие к западу от Западной Двины. Причем образованное герцогство Курляндское, где он стал первым правителем, да еще город Рига к тому времени оставались, по сути, единственными кусками бывшего Ливонского ордена, пока еще не разоренными русскими полками, которые хозяйничали на большей половине оставшейся части земель, именуемых Лифляндия, как у себя дома. То есть Кеттлер поступил гениально – стал первым герцогом, тут же скинув изрядно надоевшую монашескую рясу рыцаря, обеспечил себе покровительство сильного государства, а взамен одарил Сигизмунда тем, что у него все равно отняли. Теперь ему можно было не вмешиваться, преспокойно наблюдая, как два здоровых пса (Русь и Польша) грызутся меж собой за одну кость.
Сигизмунд был на целых десять лет старше Иоанна IV, а потому поспокойнее, да и по натуре он был менее воинственным, в отличие от русского государя. Помнится, его за нерешительность и стремление откладывать важные дела на потом даже прозвали «король-завтра». Кроме того, его права изрядно ограничивались шляхтой.
Это русскому царю хорошо – заложил пальцы в рот, свистнул, всех быстренько собрал и вперед, за победами и славой. Конечно, и тут изрядные расходы, кто ж спорит, но перечить государю все равно никто не посмеет. Собор, который Иоанн собрал в 1566 году, чтобы решить всем миром вопрос, воевать ему дальше или не надо,- наглядное доказательство поразительного единомыслия. Все в один голос, даже купцы и духовенство, заявили: «Как повелишь, государь-батюшка». Никто не посмел возразить. Еще бы. Языки, которые изрекали неправильное, очень быстро вместе с головой отделялись от остального тела. Согласие с царем гоже не давало гарантии выживания, скорее – шансы, но возражение отнимало и их.
У Сигизмунда иное. Казна пуста, шляхтичи и магнаты, которые поначалу обрадовались дареному жирному куску, наконец-то разобрались, что от этого подарка изрядно припахивает мертвечиной, причем собственной, поэтому лучше бы решить дело миром, даже если последуют некоторые убытки.
Вот в таком примерно духе я и отвечал Висковатому.
– А сам-то ты как бы поступил? – прищурился дьяк.
«Не знаешь, что говорить,- говори правду»,- вновь вспомнил я.
Можно было бы набросать кучу патриотических слов насчет войны до победного конца, добавить, что честь дороже всего, и вообще мы этих полячишек шапками закидаем. Но я не стал. Не тот человек царский печатник, чтоб перед ним фальшивить. Да и почует он сразу. Дураки из грязи в князи не вылезают. В лучшем случае в любимые палачи, как Малюта Скуратов, но не больше. А такому, как Иван Михайлович, сумевшему из простых подьячих подняться до должности самого главного царского советника, с которого, чтобы не мешать ему разрабатывать стратегию, даже сняли обязанности главы Посольского приказа, надо говорить правду. Разве что сделать ее более обтекаемой, чтоб звучала не так резко, тем более если пойдет в унисон его собственным мыслям.
– Поляки с Литвой воевать устали,- произнес я медленно, стараясь тщательно подбирать каждое слово,- но и тут, как мне кажется, тоже народ умаялся. Опять же свей в Ревеле. Их ведь так просто оттуда не вышибить. Да и для чего все это? Чтоб торговля через Русь шла? Так ведь выходов в море у вас и без того хватает. Одна Нарва вместе с Ивангородом чего стоят, а если к ним прибавить Новгород, который еще полтысячи лет назад торговал со всем миром, то тут и вовсе неясно – зачем вам остальное?
– Не так-то все просто. Не хочет торговый люд через Новгород товар свой везти,- вздохнул Висковатый,- Нарву пошто брали? Да потому что она на одном берегу Наровы, Ивангород – на другом, и к этому другому почему-то никто причаливать не желает.
– Значит, пошлины невыгодные или еще что-то,- рискнул предположить я,- Теперь они к обоим берегам не захотят причаливать, вот и все. Станут возить товар через Ревель. Его возьмете – тогда через Ригу, а на нее уж точно сил не хватит.
– А коль осилим?
– У тех же поляков еще и Гданьск имеется. И что, так и станете лезть все дальше и дальше? Пупок развяжется. Надо иначе.
– Иначе? А как, мыслишь, иначе?
– Льготы дать на первых порах, чтоб народ привык к новому хозяину. Порядок на реках навести, дабы купцы татей не опасались. Только решать все миром. Когда ворог напал – понятно. Тут волей-неволей надо за саблю браться, а здесь я в этом особой нужды не вижу. На худой конец, если уж так жаждется сразиться, можно сделать все чужими руками. Я слыхал, что датский король большие купли у ливонских епископов сделал, да земли эти нынче свей к рукам прибрали. Вот пусть он за них и дальше воюет с этим… Яганом,- припомнил я, как именовал Висковатый нынешнего шведского короля,- К тому же если Иоанн Васильевич успеет первым с ним мир подписать, глядишь, он с датским Фредериком таким сговорчивым не будет. Кому от того выгода? Руси.
Дьяк усмехнулся. Улыбка получилась кривая, одной правой половиной, поэтому выглядела невесело:
– Эва, посоветовал. Я о том уж восемь лет назад позаботился. Али ты мыслишь, что Фредерик-король сам со свеями вздумал войну учинить? Нет, купец, шалишь. Изрядно пришлось потрудиться.
– А если его покрепче к Руси привязать? Дочерей у царя-батюшки нет, но племянницы-то, надеюсь, имеются?
– И о том мыслил,- кивнул Висковатый.- Токмо у него давний сговор с герцогом Мекленбургским. Уже и помолвка была.
– Но у него же еще и брат имеется,- наморщил я лоб, будто и впрямь припоминаю.
– Имеется,- удивленно подтвердил дьяк.
– К тому же я слыхал, будто датский король купил у епископов ордена эти земли не для себя, а чтобы не отдавать брату Голштинию, которая ему отписана покойным отцом в завещании. Тогда чего же проще? Вот он пускай и воюет. Конечно, людей у него мало, но если к ним добавить русские полки, то…
И я перешел на расклад ситуации, сулящей одни плюсы. Разумеется, я не гений в политике и не буду утверждать, что все это придумал сам от начала до конца. Ничего подобного. Прочитал, запомнил и выдал как плод собственных раздумий, только и всего. А какая разница? Дьяк-то этого не знал.