Перстень с печаткой
Шрифт:
— Их и надо ненавидеть, Илонка. Очень ненавидеть… А что с Рози?
— Ее отпустили… Я не решалась сказать вам, барышня, а теперь очень жалею, что не сказала… очень жалею. Рози всегда подсматривала за вами. Когда вы по нескольку дней не бывали дома, она каждый день звонила вам по телефону на квартиру на улице Вам. Она и тогда следила из кухни, когда вы изволили принести домой тот тяжелый чемодан с оружием.
— Я не приносила никакого чемодана, Илонка. Рози или ошиблась, или солгала.
— Но я тоже видела, потому что она меня позвала к окну. Правда, я сказала, что ничего не заметила. Я знаю, что вы не доверяли мне, потому что я никогда не заискивала, как Рози. Но я своими глазами видела, как Пали взял чемодан из ваших рук. Я точно помню, что и в комнате он стоял, под письменным столом. Пусть меня убьют из-за этого чемодана, но мне-то уж вы не говорите, что ничего не приносили с собой.
Марианна молчала. А Илонка тихо продолжала:
— Что с нами будет?
— Не знаю, Илонка. Ты веришь в бога?
— Верю, барышня.
— Тогда молись.
Марианна закрыла глаза. Она чувствовала, что слабеет. Ее очень утомил разговор. И тогда она вновь заплакала, но Илонка не слышала ее плача. Марианна плакала безмолвно, погрузившись в воспоминания…
При виде Кальмана Шликкен невольно содрогнулся.
Шликкен вернулся к письменному столу и сел на стул. Выдвинув ящик, он стал шарить в нем, говоря тем временем:
— Я искренне жалею вас, Пал Шуба. Но поймите: ваша невеста Марианна Калди — опасная коммунистка. Она выполняла обязанности связной. Мы должны знать, с кем она была связана. Помогите нам.
Кальман лежал на полу. Сделанная ему инъекция морфия еще продолжала действовать: он не чувствовал боли, однако ни стоять, ни сидеть на стуле не мог.
— Я ненавижу коммунистов, — хриплым, срывающимся голосом произнес он. — Я не знал, что Марианна коммунистка. За что вы мучаете меня? — Он начал горько плакать и с трудом продолжал: — Если Марианна коммунистка, я… я отрекаюсь от нее, я не хочу быть изменником… Господин майор, я хочу жить.
Шликкен обратился к нему дружелюбным тоном:
— Ну, Шуба, возьмите себя в руки. Ничего страшного не случилось. Успокойтесь…
— Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все; она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность.
Глубокая, рыхлая тишина поглотила их беззвучные рыдания.
Прислонившись спиной к сырой стене, Кальман держал на коленях голову девушки. Они оба знали, что умрут, но не говорили о смерти, не утешали друг друга, не произносили слов надежды, инстинктивно понимая, что сейчас все слова ободрения были бы ложью, бессмысленной, пустой фразой. Их молчание было красноречивее всех слов; даже молча они понимали друг друга…
Кальман не отрывал взгляда от лица Марианны. Из глаз ее текли слезы. А он уже не мог плакать.
— Марианна, — тихо позвал Кальман. Девушка открыла глаза. — Мне показалось, что ты заснула.
— Кальман, — хрипло прошептала девушка, — ты должен сказать им, где оружие. Теперь это уже не имеет значения. И назови два имени: Резге и Кубиш.
— Ничего я не скажу.
— Ты можешь это сделать. Они уже в Словакии.
Кальман не отвечал. Они долго молчали. Черты лица у Марианны заострились.
— Кальман…
Он нежно погладил горячий лоб девушки.
— Я думала, когда кончится война, мы весь день от зари до зари станем бродить по городу. Затемнения не будет. Хорошо бы знать, что будет после войны… — Последние слова ее еле можно было расслышать. Глаза у нее закрылись.
Взгляд Кальмана был устремлен на исчерченную тенями стену, голос его звучал словно издалека:
— Будет много счастливых и очень много несчастных людей. Люди начнут работать, сначала усталые, через силу, а потом и в полную силу. Молодые будут любить друг друга, будут счастливы, женщины будут рожать детей… Наверно, будет что-нибудь в этом роде.
Марианна не отвечала. Кальман решил, что она дремлет, и продолжал говорить тихо, нежно, уставившись взглядом в грязно-белую стену, словно читая на ней все то, что он предсказывал. Он не знал, что Марианна уже была мертва…
Кальман, когда его вывели из камеры, решил, что при первой же возможности покончит с собой. Но вот сейчас, наблюдая за Шликкеном, сидящим на столе, он почувствовал, что должен жить, что он до тех пор не может, не имеет права погибнуть, пока не убьет майора.
— Ну-с, Шуба… Так вы узнали что-нибудь? — спросил Шликкен.
Кальман склонил голову.
— Оружие в котельной, — тихо сказал он.
— В котельной на вилле?
— Да.
— Великолепно! Замечательно, Шуба! — воскликнул восхищенный Шликкен.
— Она назвала два имени. Вероятно, оба — клички, — продолжал Кальман. — Резге и Кубиш. Третьего имени она уже не смогла произнести. Умерла…
— Резге и Кубиш? — спросил возбужденный майор. Кальман кивнул. — Превосходно. — Шликкен встал и заходил по комнате.
— Что со мной теперь будет, господин майор?
— Действительно, — промолвил Шликкен. — Действительно, что делать с вами? В данный момент вы паршиво выглядите, в таком виде я не могу вас выпустить. Мы должны подлечить вас. Вы ведь жили на вилле Калди, не так ли?
— Да, я жил там, господин майор.
— К сожалению, вы туда не сможете вернуться. Мы заняли виллу. Сейчас ее перестраивают, а через несколько дней мы переедем туда. А пока я вас отправлю в госпиталь, и там вас подлечат. Если бы я в таком виде выпустил вас на люди, венгры составили бы плохое мнение о гестапо. А мы можем вести себя и дружески.
14
Вот уже несколько недель, как Кальман был прикован к постели. Он находился в закрытом отделении гарнизонного военного госпиталя. Его лечил доктор Мэрер. Кальман был узником; венгерский медицинский персонал мог общаться с ним только в присутствии эсэсовцев, говоривших по-венгерски, — венграм разговаривать с Кальманом запрещалось.
Только при вечернем обходе он имел возможность беседовать с Мэрером. В это время охранника не было — за врачом ему не нужно было следить. Вначале они говорили только о нейтральных вещах, однако как-то разговор зашел на более щекотливые темы.