Первая Бастилия
Шрифт:
Мария Александровна заговорила неожиданно, словно продолжила вслух свою мысль.
— На суде Саша говорил хорошо, — сказала она, не отрывая взгляда от движущейся воды, — убедительно, красноречиво... Я не знала, что он может говорить так... Но мне было так безумно тяжело слушать его, что я не могла досидеть до конца его речи и должна была выйти из зала...
Она замолчала. И Володя осторожно, боясь причинить ей боль, спросил:
— Мамочка, ты не припомнишь, о чем говорил Саша?
— Хорошо, Володенька, я постараюсь. Потом как-нибудь...
Внутри парохода ритмично
Вторая глава
У знойного летнего неба особая, азиатская синева. Вероятно, такая сверкающая, изразцовая синь разливается над минаретами Хорезма и над песками Аравийской пустыни. Кажется, небо раскалено не до красного, а до голубого каления.
В эту синеву тупым углом врезается портал здания, на котором красуется двуглавый орел и царственными буквами написано:
«Императорский Университет».
Под величественным порталом шла обыденная, не очень-то чистая работа: накануне нового учебного года красили колонны университета. Вокруг колонн возвели шаткие тесовые леса, на которых работал маляр — коричневолицый, широкоскулый татарин Мустафа. Он был легким и гибким. И хотя леса качались и угрожающе скрипели, парень твердо стоял на ногах.
Казалось, что на ходящих ходуном лесах трудится не маляр, а цирковой гимнаст. Когда маляр нес кисть к колонне, на широкие ступени университетского подъезда падали белые монетки брызг. И казалось, что на ступенях лежит свежий, неизвестно по каким причинам выпавший снег. От побелки и в самом деле пахло свежестью, как от снега.
И надо же было случиться, что, когда Мустафа нес кисть и с нее падали белые монетки, по ступеням поднимался инспектор Потапов.
Мустафа нес кисть. Одна капля упала на черный сверкающий ботинок. И сразу царственная осанка инспектора пропала. Он скривил лицо и закричал визгливым голосом, никак не соответствующим его степенной фигуре:
— Скотина! Куда смотришь!
Мустафа перестал петь и присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть, что случилось. Он увидел пятно на носке инспекторского ботинка.
— Потрите рукавом, когда просохнет, — как ни в чем не бывало посоветовал Мустафа.
— Я тебе потру рукавом, косая рожа!
— Я весь в побелке, меня не ототрешь, — отозвался маляр.
В конце концов Потапов сплюнул и быстро зашагал к двери.
Тут маляр заметил стоящего неподалеку Володю. Молодые люди встретились глазами и засмеялись.
— Как дела, господин студент? — приветственно крикнул маляр со своих лесов.
— Я еще не студент, — отвечал Володя.
— Почему не студент? Ленишься?
— Зачем же ленюсь, просто не принимают в университет.
— Не ленишься и не принимают? — Мустафа удивленно смотрел с лесов на Володю. — Должны принять!
Потом, видно, что-то смекнув, спросил:
— А может быть, ты из инородцев?
— Русский я.
— Вот я и говорю: должны принять, если русский.
В эти августовские дни у Володи была одна главная задача — лопасть в университет. Нет, не только желание получить образование и стать опорой семьи влекло семнадцатилетнего Володю под сень портала с двуглавым орлом. Императорский Казанский был одним из постоянно действующих вулканов, который время от времени пробуждался и потрясал землю. С вулканом боролись. Пытались заткнуть ему кратер новым университетским уставом, недремлющим оком инспекции, волчьими билетами и арестами студентов. Но разве можно потушить вулкан, как тушат печь или костер! Володе не терпелось попасть в самое пекло этого славного вулкана.
В пустых университетских коридорах прохладно. Словно студенты, разъехавшись на каникулы, увезли с собой все тепло этого большого, не очень уютного дома. Володя медленно шел по пустому, гулкому коридору, стараясь не греметь ботинками.
Неожиданно он вспомнил слова маляра Мустафы: «Не ленишься и не принимают? Должны принять!»
— Должны принять! — сказал он вслух и отправился в канцелярию.
За столом сидит чиновник. Самого чиновника не видно. Только лысина «солнышком» нацелена в Володю. Володя стоит и ждет, когда «солнышко» поднимется. Но «солнышко» не поднимается. Оно смотрит на Володю, как глаз огромного циклопа.
— Фамилия? — спрашивает чиновник, не поднимая головы.
Он и в самом деле видит этим циклопьим глазом.
— Ульянов, — откликается Володя.
Чиновник смотрит какие-то бумаги, И отвечает:
— По вашему делу послан запрос.
— Какое же дело? — недоумевает Володя. — Я же не по суду привлекаюсь, а поступаю в университет.
«Солнышко» поднимается. На Володю смотрит длинный нос, на котором, как бабочка с прозрачными крыльями, сидит пенсне. Глазки маленькие. Щеки вытянутые. На лице написано: «Вам же русским языком говорят!»
— По вашему делу послан запрос, господин Ульянов! — Чиновник говорит гнусаво, и, кажется, в этом повинно пенсне, зажавшее нос. Большего от этого чиновника не добьешься. Володя повернулся и вышел.
— Не приду сюда целую неделю! — сам себе сказал он и поспешно зашагал по холодному коридору.
Пыльное казанское лето шло на убыль. Листья городских деревьев хотя и не собирались увядать, но уже утратили свою зеленую упругость и, когда дул ветер, издавали бумажный шорох. Трава в палисадниках и в тесных двориках прикрывала землю только местами, как протертый ногами, отслуживший свое половик. Природа устала, и в ее движении появилась вялая неторопливость.
Даже пароходные гудки, которые урывками долетали с Волги, теперь звучали по-иному. В них уже не было волнующего призыва к странствиям и переменам. Они громко всхлипывали, жаловались, что недолго им еще звучать над Волгой, что когда-нибудь белые хлопья снега сделают их немыми. Пароходные гудки подавали сигнал воспоминаниям.
Тогда Володя любил встречать и провожать пароходы. Он с нескрываемой завистью смотрел на пассажиров, всех их считал счастливцами и был уверен, что там, куда спешат пароходы, и есть настоящая жизнь.