Первая императрица России. Екатерина Прекрасная
Шрифт:
– Нет нам спасения, – мрачно промолвил вице-канцлер. – Уж все агарянам прегордым предлагали, все испробовали! И Азов, и Таганрог… Срыть все фортеции на Днепре да на Дону… Контрибуцию золотой казной, поверьте, несметную!
– Контрибуцию, сиречь взятку султану! – дерзко усмехнулась Екатерина, продемонстрировав Шафирову тонкое знание самой сути дипломатии. – Вы предлагали ее господину, а нужно было предложить сначала слуге! Вам ли не знать, Петр Павлович, как турецкие чиновники любят взятки! Не настолько, как наши, конечно, но любят очень…
Шафиров дипломатично пропустил мимо ушей намек на собственные пристрастия и вдумчиво потер пальцем с дорогим бриллиантовым перстнем переносицу.
– Визирь Мехмед на первый взгляд не таков… Ему надобна слава, а не богатства. Однако сколько раз я убеждался в ошибочности первого взгляда, сударыня! Но что же нам употребить для пробуждения его алчности?
– Взгляните, господин вице-канцлер! – предложила Екатерина.
Она извлекла из-под плаща увесистый бархатный мешочек и высыпала его содержимое на стол, среди бумаг и пистолетов. Потом вынула из ушей золотые серьги с крупными сапфирами и положила рядом. Добавила любимую брошь – вифлеемскую звезду, недавний подарок польского короля Августа Сильного. Сняла с пальцев кольца – все, кроме обручального. Камни жарко заблистали в своих оправах из благородных металлов, словно солнечные искорки на морской глади.
– Всех своих фрейлин обобрали, сударыня? – не без иронии поинтересовался Шафиров. – Серьги из их нежных ушек собственной рукой вынимали?
– Эти великодушные женщины добровольно отдали свое достояние во имя спасения мужей. Мне негоже было оставаться в стороне: здесь все, что у меня есть. Вам, господин Шафиров, коли вы готовы поддержать меня, также надобно добавить свою казну, и дорогие перстни, что на ваших пальцах, и бриллиантовые пуговицы с камзолов…
– Положим, бриллиантовых пуговиц у меня, грешного, пока нет, – усмехнулся Шафиров. – А в остальном – обдирайте, милости просим… Утопающий за соломинку хватается, как говорят у нас на Москве. Драгоценные вещицы я для вас по всему лагерю соберу, где что найдется. Только позвольте единый вопрос, Екатерина Алексевна… Великий государь Петр Алексеевич извещен о вашей эскападе?
– Нет. Ему не надобно знать, Петр Павлович.
– Да будет так. Ступайте пока к себе, сударыня, и ждите моего знака. Как смеркнется, я пошлю к вам своих слуг с паланкином. Они ребята надежные, не выдадут! Сам же присоединюсь к вам у ретраншемента, и мы выступим совместно. Пароль, который прислал нам давеча визирь, дабы мы безопасно прошли неприятельские аванпосты, еще действует… А коли нет, то всякий чауш [44] и так поймет, что мы не похожи на атакующие войска! Надеюсь, поймет…
44
Чауш – младший командир в армии Османской империи.
Шафиров встал, хотя это далось ему нелегко, и учтиво поклонился Екатерине:
– Пока прощайте, сударыня! Будьте готовы к ночи, я оповещу вас!
– Что ж, Петр Павлович, я буду ждать вашего знака… – сказала Екатерина и вышла из палатки вице-канцлера. Она не ответила на поклон: тошнотная тяжесть снова подкатила к горлу, и силы быстро оставляли ее. У выхода молодую женщину встретил верный Рустем, поддержал под руку, помог идти.
Над обреченным лагерем петровской армии садилось солнце. Багровый закат лился, словно кровь из раны. Все вокруг было воплощенным предчувствием завтрашнего великого и страшного дня – дня битвы и смерти. К небу возносились торжественные и мощные звуки тысяч согласных мужских голосов, повторявших нараспев: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое!..» Полковые священники служили вечерню, и море коленопреклоненных фигур окружало походные алтари. Где-то в этой единой толпе стоял на коленях великий Петр, подле сосредоточенно молился Шереметев, каялся, бия себя в грудь, греховодник Репнин и даже лютеранин Вейде преклонил перед православными иконами жесткие колени. Молился о даровании чуда Дмитрий Кантемир, господарь без государства, окруженный своим плачущим семейством и молчаливыми ополченцами… Государева невеста шла по лагерю, опираясь на руку вчерашнего пленного, и улыбалась всем тихой, покойной, материнской улыбкой. От этой улыбки светлели потемневшие от пороховой гари лица солдат, а молодые офицеры пытались галантно раскланиваться с царской невестой и глядеть молодцами…
Таково было ее предназначение в этом лагере – дарить надежду идущим на смерть. Но кто знает, быть может, они останутся жить? Останутся жить все вместе?
Глава 4. История янычара
Когда-то его звали Бисерко [45] . Сорок с лишним лет назад – сорок четыре, а может быть, и сорок пять, он не знал точно, – он родился в сложенной из слоистого серого камня хижине на склонах Родопских гор. Его матерью была юная черноглазая болгарская крестьянка, на которую односельчане посматривали с молчаливым осуждением: невенчанная жена горного разбойника-гайдука, вернее – невенчанная вдова. Маленькие загрубевшие от работы руки матери трудились от зари до зари, чтобы прокормить Бисерко, но большие печальные глаза неизменно смотрели на него с нежной лаской. «Бисерко, мой маленький мальчик, мой отважный юнак!» [46] – называла она его. Играя подле нее или, как только немного подрос, помогая по хозяйству, Бисерко слушал ее протяжные грустные песни, которые она, верно, сочиняла сама, и узнавал из них об отце. О том, какой он был храбрый и веселый. И какой у него был вороной конь и не знавшее промаха ружье. И как он много лет сражался с турками, неизменно выходя победителем из всех схваток, а погиб по нелепости, получив в спину нож слуги, когда грабил дом богатого чорбаджии [47] … «Когда я вырасту, я тоже стану юнаком!» – с гордостью думал Бисерко и никогда не уступал в потасовках соседским мальчишкам.
45
Жизненный путь великого визиря Балтаджи Мехмед-паши является плодом художественного вымысла авторов. Многие события могут не совпадать с реальной биографией этого политического и военного деятеля Османской империи, о котором, впрочем, историкам известно очень немного.
46
Юнак – молодец, воин в языках балканских славян.
47
Чорбаджия – богач в Болгарии времен османского владычества.
Мать умерла, когда ему исполнилось семь или восемь лет. Сгорела за неделю от внезапной лихорадки, занесенной вернувшимися в село из Фракии пастухами. «Бисерко, маленький мой юнак, возвращайся домой!» – все звала она в бреду растрескавшимися опухшими губами. Как видно, искала его в своем угасающем сознании и не могла найти.
Старенький священник Стилиян за руку отвел его к брату матери, не желавшему раньше знать сестры, – пузатому усачу, у которого был самый большой дом в селе и больше всего овец. Приглядывая за этими овцами, Бисерко провел следующие два года. Свою жесткую батрацкую лежанку в кошаре [48] он делил с огромным лохматым псом Шаро, согревавшим его в зимние ночи. За малейшую провинность дядька злобно, до крови бил пастушонка, но Бисерко никогда не плакал от боли и обиды – ведь юнак не плачет!
48
Кошара – овчарня.
А потом в село пришли турецкие сюрюджу [49] в затейливых головных уборах с длинными шлыками, чтобы собрать с болгарской райи [50] «налог кровью» для Высокой Порты. Родители в ужасе прятали своих сыновей, а Бисерко выбрался из кошары, подобрал удобный увесистый камень, запустил его в голову живодеру-дядюшке (попал: тот рухнул как падаль, только домашние над ним завыли!) и сам вышел навстречу вербовщикам.
– Что тебе, малый? – грубо спросил старший, с длинными, словно куньи хвосты, рыжеватыми усами.
49
Сюрюджу – дословно: гуртовщики. Вербовщики, набиравшие мальчиков в османский янычарский корпус.
50
Райя – податное немусульманское население в Османской империи.
– Возьми меня в янычары, эфенди! [51] – ответил Бисерко, не опуская взгляда. – Не надо забирать других мальчишек, по ним будут плакать матери. А я – сирота, и хочу стать юнаком!
– Какой ты скорый! – засмеялся турок, а быть может, бывший болгарин, серб или албанец. – Путь в янычары тяжек и долог, можно и ноги протянуть!
– Я привык к нелегким и долгим путям, пока гонял по горам чужих овец!
– Тогда будь готов навсегда забыть свой дом и принять правую веру.
51
Эфенди – господин ( тур.).
– У меня нет дома, а поп Стилиян говорил в церкви, что и вы тоже молитесь Богу.
– Верно говорил папаз [52] . Хорошо, ступай с нами, малый, только чтоб потом не жаловался, что дорога трудна не по силам!
Мехмед, в которого вскоре превратился Бисерко, произнеся, что «нет Бога, кроме Бога, и Магомет – пророк Его», никогда не жаловался. В толпе испуганных и плачущих мальчишек его много дней гнали по каменистым дорогам Фракии. Кормили впроголодь, и нередко кнут из буйволовой кожи гулял по его плечам просто потому, что надсмотрщику хотелось кого-то ударить. Ноги были сбиты в кровь, но он терпел: ведь настоящий юнак сильнее боли! В сказочном Царьграде-Истанбуле Мехмед был вознагражден видением такого величия огромного города, перед которым меркли даже исполинские громады родных гор. «Как высока должна быть слава юнаков, создавших это царство! – с восхищением подумал он. – Придет день, и я стану одним из них!» И он не жаловался, когда мальчишек в ожидании дальнейшей судьбы бросили на неделю в какой-то каменный подвал с гнилой соломой и здоровенными крысами.
52
Папаз – так турки называли православных священников на Балканах.