Первая после бога
Шрифт:
– Дира, те самые детали, которые неважны! – вот теперь Ван’Риссель по-настоящему разозлился. Даже кулаки в карманы брюк сунул, чего никогда себе не позволял.
– Да ладно тебе, свои же люди, зачем кокетничать? – усмехнулась доктор. – Мол, леди, которая вместо того, чтобы по балам скакать людей спасает, народу понравится. Что там дальше у меня в программе намечается? Опека над детским домом? Трогательная забота о всеми брошенной сиротке? Раздача бесплатного супа нищим? И всё это, конечно, под воркование о том, как я восхищаюсь политической программой дорогого супруга.
– Ещё раз прошу: прекрати балаган! – прошипел Меркер. – Это крайне
Честное слово, лучше бы уж он пощёчину дал. С чего именно эта фраза Диру допекла, она и сама не понимала. Сиятельный Ван’Риссель только про то, что для него важно, ему нужно, и для его драгоценной карьеры требуется и токовал. Но вот сейчас проняло до печёнок, аж в глазах от бешенства потемнело.
– Уйди, ради милосердной девы, – процедила Кассел сквозь зубы. – А то я ведь опять не сдержусь. Только рука у меня тяжелее стала.
И сама пошла, плохо понимая, куда и зачем. Деревья перед глазами туманились, будто акварелью нарисованные. И руки тряслись.
***
Скажи кто Дире, тогда ещё леди Ван’Риссель, уверенной в себе, сильной женщине двадцати лет от роду, что она ударит мужчину – не поверила бы. Нет, никаким особым пиететом перед штанами она никогда не страдала. Наоборот даже. Совсем ещё недавно числилась в лидерах кружка «Дев эмансипе[1]» – довольно решительной, можно сказать, радикально настроенной организации с весьма прогрессивными взглядами.
И «Девы», между прочим, не только рассуждали о судьбах современных дам. Однажды они в акции протеста поучаствовали, их – практически в полном составе – забрали в полицию, где завели личные дела, а сам кружок занесли в список, нуждающихся в особом присмотре. Вот так-то! Никакого тебе рабского подчинения супругу, даже если он лорд, а само замужество ещё и полугода не продлилось.
Нет, дело вовсе не в пиетете. Просто рукоприкладство – это удел существ низкоорганизованных, интеллектуально неразвитых, примитивных. Любой, кто наделён разумом, способен отстоять свою точку зрения без применения силы. И уж, конечно, не дело будущему врачу, адепту самой гуманной профессии в мире, целителю тел, а, главное, душ страждущих, кулаками махать.
Так что нет, не поверил а бы Дира, скажи ей кто. Но говорят же: не зарекайся!
Все вокруг требовали от неё дома остаться и на казни не появляться. Положа руку на сердце, приходилось признать: скажи кто-нибудь хоть что-то похожее на: «Это слишком страшное зрелище, а у тебя и так нервы издёрганы! Незачем такое смотреть, пусть родные останутся светлым воспоминанием!» – ни за что бы не пошла. Потому как сама думала подобное. Да и страшно до ужаса.
Но все твердили одно: «Не выставляйся, не подставляйся, держись тише воды, ниже травы! Нам и так…». Список этого «итак» уже сейчас в бесконечность уходил, а в скором времени угрожал разрастись ещё больше. Казнями дело не закончится. Собственно, оно ещё только началось.
Вот мать не постеснялась, отвесила полноценную оплеуху, стоило дочери заикнуться о том, чтобы экзекуцию посетить. Муж просто пригрозил её под замок посадить. Кузина Бэра… От неё толку совсем никакого. Только таращила кроличьи испуганные глаза и рыдала.
Но как не пойти? Да, отец и братья преступники, посмевшие погубить императора. И не рядовые заговорщики. Тер наготове стоял со второй бомбой – на случай, если с первым бомбистом что-нибудь непредвиденное стрясётся. А Речер на подхвате был. Всё же маг и не просто какой-нибудь техник, а боевой офицер, пирокенетик. Единственный, между прочим, из ныне живущих, способный трёхметровую стену огня поднять. Так что, никаких сомнений нет, преступники, смертной казни заслуживающие.
Дира даже мать, прилюдно от родства с ними отказавшуюся и не постеснявшуюся публично, в присутствии журналистов и зевак показания в суде давать, не осуждала. Точнее, осуждала, конечно. Но не вслух. Сама-то ничего внятного не сказала, лишь блеяла, да все бумаги, которые ей подписать сунули, подмахнула не читая.
Только вот… Старший Кассел, лишённый лордства и правом рождения данных привилегий, это ещё и папа. Тот самый, что её «лучиком» называл. Тот самый, кто вместе с ней ночами не спал, помогая выхаживать подобранного зайчонка со страшной раной на лбу – крестьяне сено косили, не заметили в траве зверёныша, вот и полоснули. Тот, кто грохнул по столу кулаком, первый и последний, кажется, раз в жизни на жену голос повысив. И оплатил-таки учёбу в университете. Тот, кто её к алтарю Близнецов вёл и, откинув фату, шепнул: «Будь счастлива, лучик!». Это папа.
Это старший брат, вечно в детстве её пугавший рассказами о призраках. Тер, из папиросной бумаги мастеривший крылья и прыгавший на них с крыши старой конюшни. Сказавший, что стащил материнскую брошь и утопил её в пруду. Хотя сорока просто стянула украшение с дировской куклы. Весельчак, балагур, постоянно в кого-то искренне влюблённый Тер, неспособный пройти мимо лавочника, избившего мальчишку. С тех пор у наследника Ван’Касселов переносица так и осталась кривоватой.
Это брат, способный глухой ночью вытащить сестру из кровати, чтобы показать, как он сам – сам! – научился создавать искры какой-то там повышенной температуры и прожигательной способности. Речер, вечно обложенный книжками на ковре в библиотеке – чтение в кресле он презирал. Вчерашний кадет и нынешний офицер, блестящий от гордости как новенькая монетка. Двадцатилетний старик, вернувшийся из лазарета с рубцами во всю спину, оставленными ему на память о встрече с гоблинским шаманом. «Знаешь, чего я боялся больше всего? – спросил он, глядя на цветущую яблоню. – Что тебя не увижу вот так: в шезлонге, с книжкой. И чтоб весна и дурацкая шляпка».
Да, они преступники. Кроме корпения над скучными финансовыми отчётами в тёмном кабинете с монументальной тяжёлой мебелью; кроме лёгких, легкомысленных и невесомых, как предутренний туман стихов; кроме лекций в кадетском корпусе и полевых учений были и споры всё там же, в отцовском кабинете, за наглухо закрытыми дверями. Высокие дебаты с цитатами из классиков, переходящие в очень даже плебейские ссоры до хрипоты, до потрясания кулаками и обугливающихся ножек мебели. На них Диру охотно пускали. И её мнение выслушивали. У умной девушки всегда найдётся что сказать о судьбах родины, совести, чести и долге. И как проблемы решать – естественно, гуманным и цивилизованным способом – она, конечно, знала.
Да, на увлекательные домашние посиделки сестру и дочь приглашали. На таинственные ночные встречи, проходящие в не менее таинственном «мужском клубе» нет. А потом случилась свадьба и всё закончилось. Родные с их интересами остались где-то там. У Диры же появились свои заботы, гораздо более важные, чем честь и долг гражданина.
Правда, следователь ей очень быстро и доходчиво объяснил, что увлекательная эквилибристика для ума никакое не безобидное семейное увлечение, а государственная измена. «Речи, порочащие императора и государство» – только за одно это полагалась смертная казнь.