Первая просека
Шрифт:
Но вот впереди среди мрачной колоннады стволов затемнели штабеля бревен и показался длинный рубленый барак. Послышался веселый шум речки, запахло древесной смолой с терпким привкусом подмоченного преющего корья. Дорога уперлась в невысокий глинистый обрыв, под которым искрилась и играла быстрая речушка, извивающаяся в широком лесном коридоре. Уголок этот мог очаровать даже самого равнодушного к природе человека.
Сбросив с плеч ношу, комсомольцы всей гурьбой кинулись к обрыву, гогоча от восторга.
— Вот это да!
— А рыба тут есть?
— Папаша, как называется эта речка?
— Речка Силинка, — сказал проводник, присаживаясь на бревна, чтобы дать ребятам оглядеться. — А касаемо рыбы — ленка и хариуса много, таймень есть, чебачок…
— Глубокая она, папаша?
— Всякое есть — и ямины и перекаты попадают. А так, обыкновенно, до груди, до пояса.
Приведя комсомольцев в барак, проводник показал на нары:
— Вот тута и будет ваша квартера.
Барак был довольно просторным — человек на пятьдесят, с замызганными нарами и полом из расколотых бревен, с чугунной печкой, возвышающейся на фундаменте из дикого камня. Помещение пропиталось сыростью, густым запахом прели и смолья. Меж бревен свисали пряди мха, которым были зашпаклеваны пазы.
Захар и Каргополов заняли места на нарах рядом. Неподалеку от них расположился франтоватый москвич в пестром кашне и хромовых сапожках «джимми» — шутник и балагур, всю дорогу смешивший ребят. Холеное продолговатое лицо его с крапинками мелких веснушек на переносье было нежным, как у девушки. Положив скатку, он привалился к ней спиной, потом живо поднялся и подошел к проводнику.
— А деревни тут близко есть, папаша?
— Деревни? — недоуменно переспросил проводник. — Откуда же им тут быть, деревням? Тут же тайга везде. Деревни, паря, по Амуру селятся…
— Тогда понятно, товарищи, это как раз и есть то место, куда Макар телят не гонял. Моя бабка говорила, когда я уезжал, что я попаду именно в это место. Накаркала-таки, старая!
Взрыв смеха колыхнул спертый воздух барака.
Скоро в печке запылали дрова, барак стал приобретать жилой вид.
Под вечер бригадир распределял людей по звеньям. Захар и Каргополов попросились на сплав, где звеньевым был Иванка Самородов — брат бригадира. Сюда же попал франтоватый москвич — Миша Гурилев. Вечером, до захода солнца, Иванка Самородов показал, как держать багор, как цеплять им бревно, что делать, если лесина зацепится за корягу. Показывал он с мужицкой степенностью, неторопливо. В заключение высморкался в два пальца, вытер их о полу рыжего домотканого армячка и преважно сказал окающим тенорком:
— Вот так, робятка! Завтра погоним лес в запань.
— Правильно, Иванка, — так же деловито подтвердил Гурилев. — А когда вернемся, я напишу письмо своей бабке, чтобы она прислала полдюжины носовых платков. Тогда три платка дам звеньевому.
— Это пошто? — хмуро спросил Иванка.
— Чтобы пальцами не
— Но-но, я сам знаю. — Иванка угрожающе повел на Гурилева косящим желтым глазом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Первый удар топора… Как будто это просто: ударил — и все. А между тем надо бы памятник поставить тому, кто это сделал первым: нелегок был труд корчевщиков тайги. Так бы и запечатлеть в мраморе или бронзе фигуру паренька в косоворотке или юнгштурмовке, в лихо сбитой на затылок кепке, а над ней стремительно занесенный вверх простой русский топор — творец бесчисленных деревень и крепостей, посадов и городов земли русской. Надо бы! Да только никогда не узнаешь, кто этот паренек, нанесший первый удар там, где легла первая просека и где суждено было вознестись городу.
Топоры застучали поутру за околицей Пермского вдоль всего села. Сошлись две рати — лесная и людская, чтобы утвердить себя или отступить.
В тайгу врубались фронтом все сорок бригад.
Андрея Аниканова не пустили в заместители к начальнику конного парка. «А кто корчевать тайгу будет? — спросил его Качаев, когда тот попросился на конный парк. — Там и старичок сможет…» В своих расхожих туфлях, в стареньких брючонках и ватной, добротного сукна куртке вышел он на корчевку.
Не в пример Захару — фантазеру и романтику, который гонялся за чем-то возвышенным, а только не знал, чего он, собственно, ищет, в чем его цель, Аниканов давно уяснил, что ему нужно в жизни. А кто может оспаривать, что половина успеха дела зависит от того, имеешь ли ты ясную цель и средства к ее достижению? Еще три года назад, поступив на механический завод учеником токаря, после того как семья из опасения быть раскулаченной переехала из станицы в город, Андрей Аниканов очень скоро невзлюбил черновой труд рабочего. С завистью смотрел он на тех, кто сидит в конторе, на их белые руки, на отглаженные костюмы, чистенькие воротнички и галстуки.
Но особую зависть вызывали у него большие и малые начальники. Быть на виду, держаться важно и повелевать стало верхом мечтаний Аниканова, с детства имевшего замашки барчука.
Его отец «культурный хлебороб» (так в годы нэпа называли зажиточных крестьян, а по сути дела кулаков, применявших машины и агротехнику и, как правило, державших батраков), воспитал в нем не только чувство превосходства над сверстниками, но практичный подход ко всякому делу: если ты приложил к чему-нибудь руки, то должен знать, для чего это сделал, что это тебе даст. Чтобы стать сильным, обогащайся всеми средствами, копи деньги и помни всегда про «черный день». Люди постоянно будут мешать тебе, будут стараться урвать у тебя, поэтому всегда гляди в оба: сильного ублажи, равного подомни или обойди, слабого дави, не давай ему подняться.