Первая волна мирового финансового кризиса

Сорос Джордж

Я находился под большим впечатлением от философии Поппера, однако не принимал все его мысли на веру и про­должал читать множество других книг. К примеру, я был не согласен с тем, что Поппер называл доктриной единства на­учного метода, то есть применимостью одних и тех же ме­тодов и критериев для естественных и общественных наук. По моему мнению, между ними существует фундаменталь­ная разница, заключающаяся в том, что общественные нау­ки имеют дело с думающими участниками. Эти участники основывают свои решения на собственном несовершенном познании мира. Такая подверженность ошибкам создает сложность для понимания социальных ситуаций, отсут­ствующую в случае изучения природных явлений. По этой причине общественные науки требуют методов и стандар­тов, отличных от используемых в области естественных наук. Не всегда удается четко разграничить их: к примеру, к какой области наук относятся эволюционная психология или медицина? Тем не менее, как я уже объяснял в пред­ыдущей главе, с моей точки зрения, различие между соци­альными и природными

явлениями носит крайне важный характер.

Моя философия складывалась годами, а началось ее раз­витие, когда я был студентом Лондонской школы экономики, изучавшим экономическую теорию. Мне не очень хорошо давалась математика, и поэтому я подвергал сомнению пред­положения, которые лежали в основе предлагавшихся эко­номистами математических моделей. Теория совершенных рынков предполагает совершенное знание, а этот постулат находится в прямом противоречии с убеждением Поппера в том, что наше знание от природы несовершенно. По мере развития экономическая теория была вынуждена отказать­ся от предположения о возможности совершенного знания, однако эта гипотеза была заменена другими, позволивши­ми делать повсеместные обобщения, соизмеримые с физи­ческими законами Ньютона. Предположения приобретали различные причудливые формы, в результате чего появился вымышленный мир, признававший одни аспекты реально­сти, но игнорировавший другие. Это был мир математиче­ских моделей, описывавших мнимое рыночное равновесие. Я же гораздо больше интересовался не математическими моделями, а реальным миром, что и привело меня к созда­нию и развитию теории рефлексивности.

Теория рефлексивности не позволяет получить столь же однозначные результаты, как в физике Ньютона; скорее она выявляет наличие неопределенности, присущей ситуаци­ям, участники которых действуют исходя из своего несо­вершенного знания. Финансовые рынки не склонны дви­гаться в сторону универсального равновесия — напротив, их участники часто предпринимают шаги в одном и том же направлении. На таких рынках присутствует элемент повторяемости, однако общая картина каждый раз выгля­дит неопределенной и уникальной. Таким образом, теория рефлексивности является частью теории истории. Вместе с тем ее вряд ли можно признать теорией в научном смысле, потому что она не дает объяснений и не позволяет делать прогнозы. Это, по сути, лишь концептуальная оболочка для понимания событий с участием людей. Тем не менее теория помогла мне впоследствии, когда я сам стал участником рынка. Гораздо позднее, когда успех на финансовых рынках позволил мне открыть собственный фонд, моя теория исто­рии побудила меня заняться филантропией.

Мои философские изыскания не сильно помогли мне в годы студенчества. Я с трудом сдал выпускные экзамены. Возмож­но, я и предпочел бы остаться в безопасных академических стенах — более того, у меня были шансы получить место в университете штата Мичиган в городе Каламазу, однако мои оценки были слишком низкими, и мне пришлось выйти во внешний мир. После нескольких фальстартов я занялся ар­битражными операциями, сначала в Лондоне, а затем в Нью-Йорке. Для начала пришлось забыть все выученное в годы студенчества, иначе я не смог бы успешно выполнять свою работу. Тем не менее обучение оказалось крайне полезным. К примеру, я применил теорию рефлексивности для разра­ботки сценария потери равновесия в ходе циклов бум/спад на финансовых рынках. И мои усилия были вполне достойно вознаграждены, когда рынки вошли в стадию, которую я на­зываю «территорией, далекой от равновесия» (в этот период все общепринятые модели равновесия потерпели крах). Я со­средоточился на выявлении ситуаций отсутствия равнове­сия и успешной игре в таких случаях. Накопленный опыт позволил мне опубликовать в 1987 году свою первую книгу «Алхимия финансов», где я изложил свой подход. Слово «ал­химия» было использовано для того, чтобы еще раз подчер­кнуть: моя теория не соответствует превалирующим в наше время требованиям к научному методу.

Достаточно спорным остается вопрос, в какой степени мой финансовый успех явился следствием моей философии, ведь теория рефлексивности не позволяет делать какие-либо определенные предсказания. Управление хеджевым фондом предполагает постоянное формирование умозаключений в условиях риска, а это может сопровождаться высоким уров­нем стресса. У меня часто болела спина и присутствовали другие психосоматические виды боли — я получал от боли в спине столько же полезных сигналов, сколько от моей тео­рии. И все же я придаю большое значение моей философии, и в особенности теории рефлексивности. Она так важна для меня и я ценю ее настолько, что мне было крайне сложно с ней расстаться, изложив на бумаге. Никакие формулировки не казались мне достойными или полными.

Мне казалось кощунственным излагать свою теорию в не­скольких предложениях (подобно тому, как я сделал это несколькими строчками выше). Это должна была быть целая книга. Пытаясь разъяснить все до мелочей, я порой доходил до того, что с утра не мог понять написанного прошлой но­чью. В итоге я оставил свои философские изыскания, вер­нулся к реальной жизни и стал всерьез зарабатывать деньги. Правда, у такого развития событий были и свои недостатки. Когда я впоследствии вновь обратился к моим исследовани­ям и опубликовал их результаты в «Алхимии финансов», то философская часть книги была расценена многими крити­ками как попытка самооправдания удачливого спекулянта. И вот тут-то я начал ощущать себя неудавшимся филосо­фом, однако продолжил гнуть свою линию. Однажды, читая лекцию в Венском университете, я озаглавил ее «Новая по­пытка неудавшегося философа». Лекция проходила в огром­ном зале, я смотрел на аудиторию с высоты кафедры. Вдруг я почувствовал непреодолимое желание сделать громкое заявление и провозгласил доктрину подверженности ошиб­кам. Это была лучшая часть моей лекции.

Проблемы с формулированием моих идей отчасти были связаны с концепциями подверженности ошибкам и реф­лексивности, а также с тем, что я был недостаточно четок в формулировках и переоценивал личный опыт. В результате профессионалы, которым я бросал вызов, могли проигно­рировать или выбросить из головы мои доводы лишь из-за технической неточности, не вдаваясь в суть аргументов. В то же время читатели могли легко пропустить мимо ушей мою не всегда корректную риторику и оценить сами идеи. Мои предположения казались справедливыми для участников финансовых рынков, стремившихся разобраться в причи­нах моего очевидного успеха, а расплывчатость формули­ровок придавала идеям еще большую прелесть. Такое поло­жение вещей понравилось моему редактору, и он отказался править мою рукопись. Он хотел, чтобы книга стала пред­метом культа. И до сих пор «Алхимию финансов» читают участники рынка, по ней преподают в бизнес-школах, одна­ко ее почти полностью игнорируют в академических кругах экономистов.

К сожалению, мое собственное восприятие себя как не­удавшегося философа было взято на вооружение многими авторами, писавшими обо мне, включая моего биографа Майкла Кауфмана. Например, он процитировал слова мое­го сына Роберта:

Мой отец, удобно устроившись, будет рассказывать вам о теориях, объясняющих, почему он поступает так или иначе. Но я, помня такие картины с детства, думаю: «Господи боже, половина того, что он говорит, - полнейшая чепуха». Он может менять свою позицию на рынке только потому, что его начинают убивать боли в спине. Это не имеет ничего общего с рациональным мышлением. Его буквально сводит судорога, которую он расценивает как предупреждение. Если вы проведете рядом с ним достаточно много времени, то поймете, что он зачастую действует в соответствии со своим темпераментом. Но он постоянно пытается подвести под свои эмоции рациональную основу. Поэтому он если и не пытается игнорировать свое эмоцио­нальное состояние, то хотя бы придает ему рациональную окраску. И это очень забавно.

У меня самого много сомнений. Хотя я серьезно отно­шусь к своей философии, но совсем не уверен в том, что ска­занное мной заслуживает пристального внимания других. Я знал, что лично для меня это важно, но сомневался, имеет ли это объективную ценность для других. Теория рефлек­сивности говорит о связи между реальностью и представле­нием о ней, а на эту тему философы спорили веками. Можно ли сказать по этому вопросу что-то действительно новое и оригинальное? Если мы способны наблюдать действие ког­нитивных функций (сognitive function) или функций участ­ников (participating function), то есть эффект их присутствия в реальной жизни, в чем же тогда оригинальность теории рефлексивности? Она уже существует — возможно, лишь под другими названиями. И тот факт, что я не особенно подробно изучал литературу по этому вопросу, лишь осла­блял мою уверенность. Тем не менее я очень хотел, чтобы меня как философа воспринимали всерьез, и это желание стало помехой. Я чувствовал себя обязанным продолжать разъяснять мою философию, потому что, с моей точки зре­ния, ее неправильно понимали. Вектор всех моих книг был направлен в одну сторону. Все книги пересказывали мою теорию истории — обычно это делалось ближе к концу, для того чтобы не разочаровать читателей раньше време­ни. Кроме того, я старался увязать теорию с современным историческим этапом. Со временем я смог преодолеть не­желание расстаться с концепцией рефлексивности, поэтому мне стало легче излагать мою философию в более сжатом и, надеюсь, ясном виде. В моей последней книге «Эпоха оши­бок» философия была выдвинута на первый план. Я решил сделать последнюю попытку рассказать о ней (не знаю, пра­вильно это или нет), но все равно сомневался, заслуживала ли моя философия того, чтобы ее принимали всерьез.

Затем случилось нечто, заставившее меня изменить свою точку зрения. Я пытался ответить на вопрос: как получи­лось, что пропагандистские технологии, описанные в рома­не Оруэлла «1984», оказались столь успешными в современ­ной Америке? В книге был описан Старший Брат, следящий за каждым из нас, рассказывалось о министерстве правды и репрессивном аппарате, предназначенном для борьбы с инакомыслящими. В современной Америке существуют свобода мысли и средства массовой информации, имею­щие различные точки зрения. Тем не менее администра­ции Буша удалось направить людей по неверному пути, используя оруэлловский «новояз». Внезапно меня осенило, что концепция рефлексивности способна пролить новый свет на этот вопрос. До тех пор я предполагал, что «ново­яз» может существовать только в закрытых обществах, по­добных описанному в книге «1984». При этом я бездумно соглашался с аргументацией Карла Поппера в пользу от­крытого общества, а именно с тем, что свобода мысли и ее изъявления должны приводить к более глубокому пости­жению реальности. Аргументация Поппера основывалась на невысказанном предположении, что политическая дея­тельность направлена на лучшее понимание картины мира.