Первая жертва

Элтон Бен

30

Домашняя интермедия

В тот вечер Кингсли остро почувствовал свое одиночество.

Прибыв на вокзал Виктория, он снял номер в маленькой гостинице и отправился бродить по городу, чтобы развеять тоску и, возможно, съесть где-нибудь отбивную на ужин. Очнувшись от глубокой задумчивости, он понял, что идет на север, сначала мимо Сент-Джеймского парка, затем вокруг дворца и по восточному краю Гайд-парка. Он не был настолько голоден, чтобы специально искать какой-нибудь ресторанчик, он просто гулял, но в конце концов понял, куда влекут его ноги.

Как странно было снова оказаться в городе, где он прожил всю жизнь, за исключением проведенных в Кембридже трех лет. Находиться в Лондоне и не чувствовать себя его частью было невероятно грустно. Он всегдабыл его частью, больше,

чем кто-либо. Он нес ответственность за безопасность города, знал его изнанку, его тайны; это был его город. Но теперь его дом больше ему не принадлежал, любимая работа потеряна, возможно, навсегда. Те, кто некогда знал его, полагали, что он мертв. Мертв и опозорен. С бородой, в очках, в надвинутой на лоб шляпе и потрепанном костюме, он не боялся, что его узнают; он и сам уже не узнавал себя, настолько необычным казалось ходить по улицам, которые знаешь вдоль и поперек, и никак не быть с ними связанным. Он шел мимо магазинов, гостиниц и пабов, в которых сидели сейчас его знакомые, даже некоторые друзья, ставшие ему теперь чужими. Большое полицейское управление на Сеймур-стрит, рядом с Марбл-Арч, некогда было ему родным домом, ведь он столько раз пил здесь темный эль со своим приятелем-сержантом. Кингсли был уверен, что тот и сейчас сидит здесь, ведь он слишком стар для военной службы. Сержант здесь, а Кингсли нет. Его здесь нет. Его не существует.

Он пошел по Бейкер-стрит. Теперь он знал, куда идет, хотя и не представлял, что будет делать, добравшись до цели. Он обошел Риджентс-парк по западной границе, дошел до Сент-Джонз-Вуда, а оттуда свернул по Фицджонс-авеню.

Он шел домой.

Он не собирался там объявляться, но ему хотелось побыть рядом с женой и сыном, хоть минуту. И желание было непреодолимым.

Почти два часа ушло у него, чтобы добраться от вокзала Виктория до Хэмпстед-Хит, и когда он подошел к высоким домам в конце Фласк-уок, длинный летний вечер уже закончился и наступила ночь.

На улице Кингсли заметил констебля, который подозрительно рассматривал его поднятый воротник и надвинутую на лоб шляпу Он понял, что похож на дезертира, поэтому распрямил плечи, напомнив себе, что первое правило маскировки — это уверенность. Он жизнерадостно пропел: «Добрый вечер, офицер».

Констебль махнул ему рукой. Это была женщина; теперь на эту службу брали либо женщин, либо пожилых мужчин. Шеннон, возможно, заметил бы, что с точки зрения неограниченного доступа к девушкам работать констеблем — не хуже, чем играть в театре. Констебль пошла дальше, очевидно довольная, что не нужно интересоваться личностью этого высокого, бородатого и недружелюбного с виду мужчины. Кингсли знал, что констебли «на специальном задании», как их называли, были предметом насмешек и шуток, персонажами скетчей и даже одной песни. Все знали, что «когда дорогу домой потерял, констеблю не доверяйся», но Кингсли всегда восхищался этими людьми, их энтузиазмом и старательностью, хоть их работу нельзя было назвать эффективной.

Эти мысли ненадолго отвлекли его, и сердце перестало так яростно биться при виде его бывшего дома. И не сосчитать, сколько раз со дня своей свадьбы в 1912 году он проходил вечером по Фласк-уок. Маршрут всегда был одинаковый: сначала до станции метро Хэмпстед, затем налево мимо продавца газет, у которого он покупал свежий выпуск, если не успевал сделать это раньше. Кингсли часто покупал цветы в киоске на главной улице, а иногда шоколад или пирожное во французской кондитерской. А потом домой, домой в объятия своей любимой Агнес, которая всегда была так рада видеть его, ей всегда так не терпелось услышать, к каким хитростям он прибегнул и какую отчаянную храбрость проявил в тот день. И конечно, малыш Джордж! Если удавалось прийти домой до того, как он ляжет в постель, для Кингсли это был праздник, и если ему казалось, что можно успеть домой вовремя, он так спешил! Он ненавидел, когда поезд метро вдруг останавливался на несколько минут, ненавидел длинные очереди на эскалатор — из таких же мужчин, которым не терпелось попасть домой к своим семьям. Когда же он опаздывал, то, обняв Агнес, тут же шел в детскую и целовал спящего Джорджа. Иногда мальчик ворочался и шептал во сне: «Папочка, я тебя люблю». Ради этих моментов Кингсли жил; и от них он отказался.

Теперь он стоял перед воротами в густой тени подальше от ближайшего газового фонаря. У своей калитки. У калитки своего дома. Он купил его (правда, при помощи семьи Агнес), через эту калитку он пронес Агнес на руках в тот день, когда они вернулись из свадебного

путешествия, и он никогда не собирался покидать его. Теперь это была калитка миссис Бомонт, вдовы и матери. Ее калитка.

На улице не было ни души. В окнах дома горел свет: в подвале, где посудомойка мыла посуду после ужина, в холле, где домработница Молли чистила ботинки и пальто, и в гостиной, где сидела Агнес. За книгой или за шитьем, или просто сидела. Одна.

Не дав себе возможности подумать о последствиях, Кингсли открыл калитку и пробрался в сад. Он направился к дому, избегая дорожки и держась в тени огромного вяза, который рос посреди лужайки; он обещал Джорджу построить на нем дом, но так и не построил и теперь уже никогда не построит. Кружевная занавеска в гостиной на первом этаже была задернута, но тяжелые шторы на ночь еще не закрыли. Комната была ярко освещена; весь дом был полностью электрифицирован, к восторгу Агнес, которая выросла в большом, старом загородном доме, до которого современная цивилизация добиралась очень медленно. Кингсли знал, что свет в комнате позволит ему видеть через кружева и одновременно, отражаясь от тонкой белой ткани, не даст Агнес видеть улицу. Если он будет осторожен, он может подойти к окну и заглянуть внутрь. И возможно, увидеть ее.

Ночь была тихая, и безмолвие нарушал только отдаленный шум веселья в гостинице «Фласк». Убедившись еще раз, что улица пуста, Кингсли аккуратно взял стоящий под вязом кованый садовый стул и подошел к самому окну. Окно гостиной располагалось выше его головы, поэтому он приставил стул к стене, осторожно встал на него и медленно выпрямился, автоматически отметив про себя, что подоконники нужно привести в порядок.

Он оказался прав: она была там. Агнес сидела в гостиной перед камином. Камин в этом сезоне еще не топили, и перед ним стояла летняя ширма с изображением коня, которую Агнес привезла с собой из своей гостиной в Лестершире. Она сидела на своем обычном месте, напротив его кресла, теперь ничейного, пустого. На коленях у нее лежал журнал; Кингсли подумал, что это журнал «Леди». Агнес любила журналы и предпочитала те, в которых печаталось много коротких романтических историй, заметок о моде и сплетен, но держала их в своей спальне, в верхней гостиной, а также на маленьком столике эпохи королевы Анны в своей ванной — она стыдилась их демонстрировать. В гостиной внизу она держала другие журналы: журналы «для гостей», показатель ее вкуса. «Кантри лайф», «Татлер» и, конечно, «Леди». Хотя гостей у нее больше не было, ведь он погубил и ее, и свою жизнь ради принципа.

Агнес не читала журнал. Он лежал у нее на коленях, а она смотрела перед собой, и ее чудное лицо было омрачено печалью. Кингсли никогда не видел ее такой. Да, она бывала сердитой, ведь темперамент у нее был страстный; грустной, нетерпеливой, скучающей, но никогда — печальной. Нрав у Агнес был легкий и живой, по крайней мере раньше, до того, как он выжал из нее всю легкость и живость. Пока он смотрел на нее, она вздохнула. Это был долгий вздох человека, у которого впереди длинная, пустая ночь. Затем она встала и повернулась к окну. Инстинкты подсказывали Кингсли, что нужно бежать, но разум велел ему не двигаться, так как внезапное движение легче увидеть. Только неподвижность поможет ему остаться незамеченным. Она направилась к окну, к Кингсли, и остановилась за кружевами. Агнес вдруг оказалась всего в трех футах от него, их разделяло лишь стекло и тонкий слой ткани. Если она отодвинет кружева и выглянет наружу, то, наверное, умрет от страха, а его с пулей в голове Секретная служба отправит на дно Темзы.

Агнес не тронула занавесок. Она шагнула вперед, чтобы задернуть на ночь тяжелые шторы, и на мгновение они оказались лицом к лицу; он глядел в ее неповторимые голубые глаза в обрамлении золотых локонов, которые впервые поразили его в самое сердце во время игры в крикет в Далидже семь лет назад. Вот только теперь он увидел среди ее локонов седую прядь. Ей было всего двадцать четыре года. Всем своим существом он желал ринуться к ней, выломать оконную раму, протянуть к ней руки и осыпать ее милое лицо горячими поцелуями. Ему было все равно, что в каком-то смысле она предала его, что у нее не хватило силы подняться над толпой и гордиться его поступком. Он всегда знал, что Агнес — не героическая натура. Она была достаточно мужественна и вынесла боль деторождения с отвагой, которая потрясла Кингсли, но Агнес слишком любила общество, чтобы суметь отказаться от него. Для Кингсли это все не имело значения. Он любил свою жену такой, какая она есть, и ни за что не хотел бы, чтобы она изменилась.