Первенец
Шрифт:
– Значит, это мой удел.
– А мой?
– Изнасиловать девочку.
Я вытаращил на дядю глаза. Ей-богу, порой он говорил такие вещи, что оставалось лишь удивляться, как земля тут же не заглатывала его.
Дядя же, произнеся роковые слова, напустил на свое лоснящееся от пота лицо чудовищное выражение отвращения ко мне. Он уподобился богу, проклинающему свое творение. Он не хотел иметь дела с человеком, которому на роду написано быть насильником.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дядя Самсон, как его ни уговаривали остаться, в тот же день уехал. Этим он ясно давал мне понять, что огорчен тем, какое поприще для себя я выбрал, и не желает находиться рядом со мной, когда возьмусь за дело и начну насиловать девочек.
У
Разве он не решил самовольно, не спросив толком моего мнения, присвоить себе эту гораздо более благополучную часть? Тогда какие же разговоры могут быть о том, что я-де чуть ли не добровольно пускаюсь во все тяжкие? Конечно, дядя Самсон быстрым жульничеством, которое он совершил с пресловутым пророчеством, обеспечил себе спокойную старость. Но он мог, кстати говоря, учесть то обстоятельство, что я молод, а он уже прожил большую половину жизни. И будь он действительно благородным человеком, а не мелким подтасовщиком фактов, он взял бы зло на себя, зная, что ему уже недолго мучиться раскаянием, а не оставлял его мне, которому еще жить да жить.
Он объяснил срочность своего отъезда какими-то неотложными делами, однако радушные хозяева, дядя Феофан и тетя Домна, заподозрили, что чем-то не угодили ему, и это надолго отравило им существование. Длинными летними вечерами они сидели рядышком на диване, выпятив объемистые животы, и печально гадали, в чем их промашка. А я замкнулся в себе. Естественно, я не мог рассказать о черепе, поскольку не хотел, чтобы меня приняли за сумасшедшего. Но я заходил дальше, я вообще отказывался поддерживать разговор о дяде Самсоне, о котором они только и говорили все эти дни. И в их глазах я получился легкомысленным и нагловатым юнцом, становящимся в позу, презирающим тех, кто заботится о нем. А когда наступил между мной и ними такой разлад, я сгоряча поверил, будто пропасть пролегла и вовсе между мной и всем миром. Я очутился вне общества, вне закона, вне действительности.
Чем больше распалялось во мне негодование на подлое обращение со мной дяди Самсона, тем сильнее обуревало меня желание и впрямь совершить нечто из ряда вон выходящее. От беспокойства я не находил себе места. Мне казалось, что Полина попадается мне на глаза чаще обычного, что напрашиваются определенные выводы, что это не случайно и, скорее всего, подстроено. Она стала моим бредом. Я сторонился ее, но выражалось это лишь в том, что я не заговаривал с ней, а если она сама обращалась ко мне, то отвечал односложно и угрюмо. Однако мой взгляд то и дело присасывался к ней, как пьявка. Я мысленно раздевал ее.
Теперь мне представлялось, что до пророчества я по-настоящему не думал о Полине, не любил ее, почти не замечал ее, зато после того, как я услышал, что мне уготовано, вся моя жизнь превратилась в сплошное вожделение, в желание обладать ею. Я не делал больших и четких различий между добром и злом, но все же был не настолько глуп, чтобы не понимать, что мои помыслы преступны. Полина еще ребенок и, кроме того, моя родственница. Как мне вообще пришло в голову, что я мог бы быть с нею!
Однажды меня в лесу настиг дождь, и я бросился бежать к дому. Но на поляне я увидел, что Полина - она была одна, и всю ее одежду составлял простенький купальник - ликующе и неистово танцует под этим теплым дождем. Ее длинные светлые волосы, напитавшись небесной влагой, сделали прелестно гладкой ее головку, прилипли к ее шее и плечам. Я остановился, пораженный красотой этого видения. А она не замечала меня и продолжала лихо отплясывать, подставляя смеющееся лицо тяжело и густо падавшим струям.
Свет той жизненной энергии, которую она излучала, долетая до меня успевал потускнеть и накрывал меня уже как тьма. Я издал звериный рык и бросился к сестре. Полина испуганно вскрикнула. Она привыкла за последнее время, что я молча и немножко надменно всех сторонюсь, а тут я мчался к ней с искаженным от злобы лицом. Я повалил ее в траву. Она сопротивлялась, ругая меня. Но она еще не догадывалась, что я в действительности хочу с ней сделать, и думала, что я только решил за что-то побить ее. Поэтому она просто дралась со мной, защищалась от меня, взбесившегося дурака.
Но когда я разодрал на ней купальник, стал мять ее маленькую грудь, лихорадочно целовать ее в губы и неопытно, трудно устраиваться на ее животе, она сообразила, что мои планы идут гораздо дальше обычной детской драки. И самым интригующим, ужасающим и отталкивающим на свете для нее было именно то, что я собирался сейчас сделать. Судорожно дергаясь подо мной, она запрокинула голову, и из ее разинутого рта вырвался вопль отчаяния и смертельной тоски.
Наверное, я, захваченный собственными переживаниями, не вполне расслышал ее крик. Мне тоже было страшно. Я и сам был напуган своими намерениями, тем более что толком не знал, как должным образом их осуществить. Я протянул руку к ее лону, надеясь проторить пути для своего безумия к райским кущам любви, - и рука погрузилась во что-то вязкое, влажное, бездонное. Мои усилия вытащить ее обратно не имели никакого успеха, она увязала все глубже. Зажатая как в тисках, моя рука опутывалась, между тем, паутиной, которую ловко набрасывал на нее живший внутри моей сестры человек, и безвольно влеклась в теплый внутренний мрак, а за ней влекся и я.
Так вот почему много лет спустя Полина намекала мне, что меня привязывает к ней совершенное некогда преступление. Я закричал от ужаса. Мой крик, раскрывшись веером над пустыней жизни, отделявшей меня от будущих упреков и претензий сестры, слился с ее поросячим визгом, а чуть поодаль протяжно и жалобно захныкала Фенечка Александровна. Невероятным усилием выдернув руку из засасывавшей ее трясины, я с тонким крысиным попискиванием побежал по комнате, ныряя в углы и едва ли не всюду натыкаясь на испуганно вытаращенные глаза хозяйки.
– Нестор! Нестор!
– звала она.
– Успокойся, прошу тебя, все позади!
– Но этого не было!
– крикнул я.
– Не было! Я не делал этого, даже не пытался! Это обман! Я не мог изнасиловать свою сестру! Я мог думать об этом, мог хотеть этого, но сделать...
– Я тебе верю, успокойся, - перебила Фенечка Александровна.
– Это был дурацкий опыт, мы совершили ужасную глупость, не нужно было этого и затевать... Но твой дядя, Нестор...
– Это он! Он исказил правду... оклеветал меня... заставил поверить в глупое пророчество... заставил делать то, что я совсем не собирался делать...
– Но где он, Нестор?
Я огляделся. Дяди Самсона в комнате не было. Обескураженная Фенечка Александровна смотрела на меня побитой собачонкой.
– Я потому и прервала сеанс, что он внезапно исчез, - сказала она.
– Исчез?
– Ну да... Как если бы растворился в воздухе...
Понемногу успокаиваясь, я пригладил рукой растрепавшиеся волосы. Расправил плечи, постарался взглянуть орлом.
– Этого следовало ожидать, Феня. Ведь мы имели дело с фантомом, а не настоящим дядей Самсоном. Он завел меня в очередной тупик, а сам увернулся, полагая, что отлично справился со своей задачей. Но не тут-то было! Меня так легко не сломаешь. И на мякине не проведешь. Если я твердо знаю, что не насиловал сестру, не набрасывался на нее под дождем, то кто или что заставит меня думать, что это все же было?