Первичный крик
Шрифт:
Я не знаю, с чего начать описание разницы между моим настоящим лечением и всеми прочими курсами психотерапии, какие я проходила в прошлом. Первичная терапия работает. Первичная терапия не создает подпорок, не позволяет мне «лучше себя чувствовать» и не облегчает мою повседневную деятельность. На самом деле нормально поступать и действовать очень легко, но нормальная повседневная активность не есть показатель хорошего состояния и самочувствия. Я понимаю, что очень многие не согласятся с такой моей оценкой. Если говорить от моего имени и от имени тех, кого я хорошо знаю, то могу честно утверждать, что правильное и приемлемое поведение — это не показатель здоровья. В моем случае, нормальное поведение указывает на то, что: (1) в раннем детстве я научилась притворяться и действовать так, чтобы заслужить любовь; (2) я верила в это (то есть, если я буду правильно себя вести, то меня будут любить); (3) эта любовь была нужна мне так сильно, что я продолжала притворяться и играть, несмотря на то, что игра истощала меня, и мне совершенно не хотелось лицедействовать; и (4) я очень хорошо научилась обманывать
В современной психотерапии, направленной на улучшение внешнего самочувствия и на исправление поведения, есть еще одна вещь, которая очень тревожит и раздражает меня и многих других. Если мои родители не любят меня, и это действительно так; если я действительно одинока, и это действительно так; если наш мир поражен голодом и смятением, и он очевидно таков — то почему, спрашивается, я должна чувствовать себя лучше? Возьмем рациональную психотерапию. Я пришла к доктору К. (рациональному психотерапевту) на частный прием. В то время я считала его очень умным — вероятно, из-за того, что он был со мной очень строг. Вспоминаю часть нашей беседы. Я сказала: «Я не могу этого вынести. Мне очень хочется, чтобы ко мне пришел друг, но мне очень не хочется просить его об этом». Доктор К. ответил: «Разве это не смешное и иррациональное чувство? Если вы хотите его видеть, то почему бы вам самой не позвонить ему?» При поверхностном взгляде на вещи, кажется, что в таком утверждении нет ничего нелогичного. Но мнение доктора К., что изменение мыслей пациента приведет к изменению его чувство, определенно нереально.
В первичной терапии я училась всему чувством и только чувством (а не рассуждениями), я постигла, что в основе моего нездоровья лежит неудовлетворенная потребность в материнской, а затем и в отцовской любви. Это самая основная потребность — потребность в ихлюбви. Если бы они любили меня, то они позволили мне реально существовать, быть, они дали бы мне то, в чем я так отчаянно нуждалась. Так как они оба по сути были больными детьми, то могли дать мне только то, что они хотели дать, а вовсе не то, в чем я нуждалась. Далее, не будучи сами цельными личностями, они требовали, чтобы я угождала им своим поведением, вместо того, чтобы позволить мне быть самой собой. В возрасте пяти лет я перестала быть реально чувствующей личностью. Стало ясно, что я не могу получить то, что мне нужно — просто быть собой — ия перестала чувствовать и начала лицедействовать. Это было начало моей болезни. Все, что я делала после этого, все больше и больше отдаляло меня от моего реального «я» и от того, в чем я действительно нуждалась. Чем больше отдалялась я от своих реальных чувств, тем глубже и тяжелее становилась моя болезнь. Я научилась актерствовать для того, чтобы выжить, для того, чтобы не чувствовать боли, возникшей оттого, что я не получила любви, в которой нуждалась больше всего на свете — в их любви.
Изменить симптомы или внешние проявления этой потребности — не значит вылечить болезнь. Доктору К. хотелось, чтобы я поступала реально, чтобы я поступала хорошо, но он, кажется, так и не понял, что это желание не может сделать меня реальной и не поможет мне стать здоровой. Таким образом, отрицая наличие у меня моих собственных чувств, он тем самым отрицал и любую возможность улучшения моего состояния. Доктор К. с равным успехом может спросить меня, как мне избавиться от «иррационального» желания заставить любовника позвонить мне. Но как только я ощутила реальнуюпотребность, причем не сразу, а настолько полно и часто, как я могла выдержать, до того момента, когда я почувствовала, что потребности больше нет, исчезло и невротическое поведение — исчезло, так как оно было всего лишь прикрытием реальной потребности. Это может показаться чудом, да и мне самой так кажется до сих пор, но это чувство стало реальным. Мало–помалу, чем больше я начинала чувствовать, тем меньше мне приходилось актерствовать и лицедействовать. Чем больше (во время психотерапевтических сеансов) я позволяю себе почувствовать себя ребенком, которому нужна материнская и отцовская любовь, тем больше я освобождаюсь от этой потребности — освобождаюсь, чтобы быть взрослой, одинокой, отчужденной, свободной для радости общения с другими людьми, вольной дарить другим свободу быть самими собой, и свободной знать, что никогда не получу того, что мне надо от моих родителей, и что никто и никогда не сможет заполнить для меня эту пропасть.
Есть еще одна разница между первичной терапией и большинством современных психотерапевтических лечений. Естественно, это разница в методе. Еще одно основное отличие, отличие, имевшее большое значение для меня, это разница в личности и роли самого психотерапевта. Перенос, который мы совершаем, ставя психотерапевта на место мамы и папы, делается сам собой, точно также как он происходит и в жизни, так как нужда в родительской любви не удовлетворяется. Следовательно, психотерапевт не должен брать на себя роль папы или мамы, чтобы заставить пациента ощутить чувство. Б самом деле, принимая на себя роль хороших или плохих родителей (вместо того, чтобы быть реальной личностью), психотерапевт надувает пациента точно также, как его всю жизнь надували родители. Следовательно, психотерапевт должен быть истинным, реальным в отношении с пациентом. Только в этом случае больной не будет кривляться перед ним и лгать.
Моим первым психотерапевтом была женщина, очень милая и приятная дама. Она пыталась помочь мне понять мое «плохое» поведение. Она также старалась придать в моих глазах смысл моему бессмысленному домашнему существованию. Вот я сидела перед ней — девочка шестнадцати лет, посещающая школу ровно половину положенного времени, девочка с разведенными родителями, с отцом, который пытался с ее помощью восстановить свой разрушенный брак, с матерью, которая жила с женщиной. Я и моя сестра жили тогда с матерью. Все это не имело в моих глазах ни малейшего смысла, и теперь я могу с большим удовлетворением констатировать, что это мое убеждение было абсолютно верным. Огромное облегчение сознавать, что моя борьба против творившегося вокруг безумия, была единственным средством, позволившим мне сохранить рассудок (так как борьба была единственным связующим звеном, которое хотя бы отчасти соединяло меня с реальным чувством). Однако все мои прежние психотерапевты вели меня на бойню, как покорную овцу — и каждый из них, подобно моим родителям, утверждал во мне недостаток доверия собственным чувствам (а только одно это могло меня спасти), усиливал мое смятение. Я чувствовала, что мир вокруг меня совершенно безумен, но он утверждал, что безумна я. Мне говорили, что я плохая девочка, и что будучи ребенком я должна была сдаться и принять всю ложь, которой меня кормили, что именно это должно было быть моей реальностью. Это была данность, но не реальность, не действительность. К счастью, ядро реальности внутри меня, мои истинные чувства и потребности никуда не исчезли. Четырехлетняя девочка (реальная девочка, которая сознает свою правду и ждет истины и реальных чувств от других), не была убита. Моя первая психотерапевт не имела ни малейшего представления о том, что если бы она смогла добраться до этой маленькой девочки, то и результат лечения мог быть иным.
Мой второй психотерапевт в течение двух лет заставлял меня говорить о моем муже. Он часто пытался заставить меня говорить о себе, но безуспешно. Я ни разу по–настоящему не плакала в присутствии моих прежних врачей. Я часто опаздывала на сеансы. Все три доктора понимали, что таким способом я выказывала нечто, лежавшее много глубже поверхности, но, поступая, как суррогатные родители, все они отчитывали меня и обсуждали мое поведение; я опаздывала на сеансы в течение всех семи лет. На сеанс первичной терапии я опоздала только один раз. Арт Янов сказал мне, что не будет со мной работать, если я опоздаю еще раз. Поступая так, он отказался от роли папочки, хотя я бы хотела, чтобы мой родной отец обращался со мной также. Янов не просто использовал хорошую методику — хотя, она, наверное, хороша, так как работает — он был со мной реален. Что еще важнее, он не давал мне то, что я хотела (своего одобрения), он дал мне нечто гораздо более важное. Он дал мне то, в чем я реально нуждалась.
Какой стыд, что ни один из моих прежних психотерапевтов не знал об этой простой потребности. Вместо этого они в своих кабинетах позволяли мне продолжать лицедействовать, актерствовать и прикрывать словами мои реальные потребности. Они отвечали на мои желания и прихоти. Они позволили мне бесконечно блуждать во тьме, а они, на самом деле, были нужны мне для того, чтобы я стала спокойной, реальной и искренней. Они помогали мне закрывать мои чувства, прятать мои чувства в актерстве, которое я перед ними разыгрывала — перед моими мамочками и папочками.
Я продолжаю эту терапию, в противоположность всем прочим видам лечения, потому что меня, как пациентку первичного психотерапевта, сильно впечатлила одна вещь. Меня удивляет, что после стольких лет смятения, все вокруг стало простым и ясным всего лишь по прошествии нескольких недель первичной терапии. Сейчас многие психотерапевты начинают понимать, что их пациентам не становится лучше от лечения, и в медицине возник поток новых идей и подходов. На сеансах новой экзистенциальной терапии, в марафонских и контактных группах пациентов поощряют к более свободному самовыражению, и это дает им временное облегчение. Больные плачут и кричат на людях — возможно, впервые в жизни. Люди действуют под влиянием страха, гнева, обиды, боли, радости и т. д. Здесь я могу опереться на свой личный опыт, так как сама участвовала в сеансах марафонской группы выходного дня. В этих сеансах участвовали два психотерапевта и шестнадцать пациентов. В то время я занималась со своим третьим психотерапевтом, и именно тогда я поняла, что приблизилась к какому-то очень важному рубежу, за которым меня ждало что-то очень большое и значительное. Во время марафона я почувствовала большое облегчение и думаю, это было очень ценное переживание. Но и тогда не нашлось никого, кто обратил бы наши чувства к потребностям, из которых проистекали все наши страхи, гнев, боль и радость, каковые мы испытывали.
В этих новых подходах таится еще одна большая опасность, и заключается она в подчеркивании нежных отношений между членами группы, их взаимодействия, взаимозависимости и взаимопомощи. Все эти утешения и дружеская поддержка помогают лишь еще глубже спрятать истинную потребность, и до тех пор пока человек замещает утешением, полученным от другого, свою истинную нужду и потребность, он никогда ее реально не прочувствует. Марафоны же часто поощряют к лицедейству (в браке, в дружбе, на работе, в отношениях с родителями и т. д.), но не к переживанию истинного чувства. Когда я впервые ощутила истинное первичное чувство во время первичной терапии, я поняла, что оно истинно, что я одинока, что ни от кого другого я не смогу получить удовлетворение моей основной элементарной потребности. С тех пор как я почувствовала свою истинную потребность, меня перестали притягивать суррогатные заменители.