Первичный крик
Шрифт:
В семнадцать лет я оставил исправительную школу и вступил в вооруженные силы. Отец мой умер от передозировки сонных таблеток, и я поехал на похороны. Я смотрел на лицо лежавшего в гробу отца и ничего не чувствовал. После отпевания я сказал дяде, что меня произвели в капралы медицинской службы. Дядя сильно разозлился, потому что я не выказал должного уважения к умершему отцу.
Мне было двадцать, а ей восемнадцать лет, мы познакомились на катке недалеко от военной базы. Это был мой первый сексуальный опыт, а через две недели мы поженились. Моему сыну было шесть месяцев, и он беспрерывно кричал. Я бил его, оставляя багровые отпечатки пальцев на его ягодицах. Жена была беременна, когда я добровольно вызвался служить за океаном. Я отбыл к новому месту службы, когда моей дочери было две недели. За границей я занялся своим религиозным просвещением, каждое воскресенье ходил в церковь и отправлял жене все деньги, оставляя себе три доллара в месяц. Я хранил верность жене на протяжении всех двух лет службы за океаном. Я вернулся домой и через год имел половое сношение со своей дочерью, которой было тогда два с половиной года.
Из ее писем я понял, что моя жена загуляла. Я начал пить, курить и заниматься сексом с другими женщинами в течение целого года. Когда еще один солдат вздумал посмеяться надо мной по поводу неверности моей жены, я набросился на него с саперной лопаткой. Состоялся военно–полевой суд. До первого заседания я принял большую дозу снотворного, и все кончилось психиатрической лечебницей. Меня уволили с военной службы и выписали из госпиталя, отпустив на все четыре стороны. У меня родилась вторая дочь, но я сомневаюсь, что
Мне было двадцать пять лет, когда я уехал в Техас, сказав жене, что вызову ее, как только устроюсь. На самом деле я не собирался ее вызывать. В Техасе я работал, пил и завел несколько любовных романов. Жена приехала ко мне сама, через шесть месяцев мы разошлись, а позже развелись официально. Ямучился горьким разочарованием.
Мне было двадцать шесть лет, когда я уехал в Калифорнию с намерением закончить колледж. Когда я встретил Глорию, она занималась продажей подписки на журналы, и я вызвался ей помочь. Мы жили в незарегистрированном браке, пока я учился на первом курсе колледжа, но я бросил ее, когда начал работать в школе для умственно отсталых детей. Я имел секс с несколькими работавшими там женщинами, а одна из них пожаловалась директору, что забеременела от меня. Меня уволили, и я в поисках выхода начал подумывать о самоубийстве. У меня по–прежнему были многочисленные половые связи, я много пил, курил и очень плохо спал.
Фэй была молоденькой студенткой колледжа, находившейся на испытательном сроке, когда я с ней познакомился. Я предложил помочь ей делать домашние задания, так как был тогда безработным. Я с неделю получал пособие, потом мы поженились, а потом она пошла работать. Я направил свои резюме в несколько агентств графства по трудоустройству и получил временную работу с ребенком, страдающим афазией. Я должен был подготовить его к надомному обучению, так как родители не хотели отдавать его в специальное учреждение. Меня наняло на эту работу графство, но я перепоручил работу по уходу за больным ребенком моей жене. Я постоянно ругал за неспособность работать с больным ребенком и вообще стал относиться к жене слишком критически. Мы развелись приблизительно в то время, когда ребенок был готов к школьному обучению. Меня снова стали преследовать мысли о самоубийстве, и я впервые в жизни признался себе, что болен и что мне нужна помощь. Я связался с консультативной службой колледжа и начал посещать групповые сеансы психотерапии. Вскоре я досконально изучил и освоил все методики, применявшиеся в той группе. Пока я ходил на курсы мы с сестрой обсуждали теоретические аспекты инцеста, а потом начали заниматься сексом и какое- то короткое время жили вместе. Групповые занятия с психиатром вскоре закончились без обсуждения моего любовного романа с сестрой, и я начал посещать индивидуальные и групповые сеансы у одной женщины–психолога. Я говорил с ней о своих многочисленных любовных связях, о моей прошлой жизни и о том, как проходило мое психотерапевтическое лечение. Через три месяца мы начали обсуждать проблему контрпереноса, а потом начали заниматься сексом. Я бросил работу и переехал к этой женщине на Голливуд–Хилл. Ей было под пятьдесят, мне немного за тридцать. Занимаясь в группе, я познакомился со своей нынешней женой и переехал в Северный Голливуд. Потом я нашел работу в психиатрической больнице. Потом я некоторое время искал работу через федеральное агентство и стал работать с людьми в общине.
Я женился в третий раз и по мере того, как улучшалось мое материальное благосостояние, я стал больше пить. Какие бы методы психотерапии я ни пробовал, мне ничто не помогало, я не мог избавиться от своей болезни. Меня всегда обманывали, все могли меня перехитрить, обойти, все могли мною манипулировать — психотерапевты, руководители групп, да и я сам. Я стал искусным в словесных интригах, интеллектуальной рационализации, теоретических объяснениях, решении проблем, физических прикосновениях и других методах психотерапевтического лечения. Но что бы я ни применял, я все равно оставался больным, и знал это. За все это время я лишь превратился из «невменяемого, необразованного и неизлечимого психопата» во «вменяемого, образованного психопата среднего класса».
Когда я впервые вошел в кабинет Я нова, он стоял за столом и смотрел на меня. У меня на лице красовалась приклеенная фальшивая улыбка, но он жестко произнес: «Не стой в дверях и не смотри на меня так. У меня пока нет ответов на твои вопросы. Ложись на кушетку». Такое было начало.
Деланная улыбка сползла с моего лица, и я лег на кушетку. Янов спросил: «Что ты чувствуешь?» Мои ответы были отрывочными и бессвязными. Я начал плакать, а Янов заговорил: «Что случилось? Давай об этом и поговорим. Выглядишь ты плохо». Ярасплакался еще больше. Янов подождал, а потом сказал: «Скажи, что ты чувствуешь. Не старайся это выплакать». Постепенно я перестал плакать и успокоился. Янов снова заговорил: «Ну вот так. А теперь все же скажи, что ты чувствуешь?» Я ответил: «Тревожность; а также чувствую, как будто куда-то плыву». Янов: «Ладно, а теперь погружайся в это поглубже; вытяни ноги. Теперь погружайся в самую глубину и ни о чем не думай. Пошел! Пошел!» Я начал мелко и часто дышать. Янов: «Дыши животом, из самого нутра; открой рот и выдыхая животом изо всех сил: скажи — ах — глубоко вдохнуть — ах — глубоко вдохнуть. Погружайся!» Я немного поддался. Янов: «Чтоте- перь?» Я: «У меня закружилась голова; я не поддаюсь. Я думаю и вспоминаю о страхе, что меня будут ругать. Мои похождения, мои позывы, все, что во мне сейчас — все это не то, что происходит со мной на самом деле. Я не хочу неудачи. Я не хочу провалиться. Я не хочу, чтобы меня ругали». Янов: «Кто?» Я: «Моя семья. Думаю, что моя семья. Я иду еще дальше. Думаю, что я не помню себя до трех лет. Я помню себя после трех. Я помню чувство обиды, чувство возмущения. Я не могу простить…» Янов: «Скажи это». Я: «Я не могу простить мою мать. Она бросила меня в три года. Я так и не принял мачеху. Наступает критика, меня снова начинают ругать. Почему я не так хорош, как мой брат? Он подчиняется; я бунтую. Я и правда не хочу. Яправда не хочу быть таким хорошим, как он. Он совсем нехорош».
Янов: «Что бы ты сказал своей матери, если бы смог сейчас с ней говорить? С твоей настоящей матерью». Я: «С моей настоящей матерью?» Янов: «Что бы ты сказал?» Я: «Я попросил бы ее любить меня».
Янов: «Отлично: проси ее. Говори с ней. Мамочка… —давай; говори то, что хотел сказать». Мне стало тяжело дышать, в горле у меня застрял ком. Я потянулся. У меня было такое чувство, что меня растягивают на части, было такое чувство. Что меня разрубили точно посередине, и эти две половины тянут в разные стороны. Меня тянуло и физически и во всех других смыслах. Я пытался сопротивляться. Две мои части зацепились друг за друга, но я не мог этого остановить. Я открылся и закричал: «Мама, мама!» Янов: «Зови ее!» Я: «Я хочу, чтобы она вернулась». Я горько заплакал. Мне стало больно. Я задыхался и давился своим чувством. Я кричал и вопил. «Я хочу умереть!» Янов: «Скажи ей». Я не мог позволить ей уйти. «Мама, не уходи». Я отключился. Я не мог остановиться — я плакал, давился, мне было больно. Это чувство разрывало меня на части. Я раскрылся. «Ненавижу — оставьте меня! Мама! Я ненавижу вас всех, суки!» Я давился, рыгал, стараясь загнать чувство внутрь, подавить его. Но оно продолжало подниматься, несмотря ни на что. Все мое тело нестерпимо болело. Ком в горле не проходил. Я раскрылся и вопил. «Полюби меня!» Я снова отключился. Потом начал бороться. Но оно, чувство, все равно продолжало выходить. «Полюби меня». Я притих и ощутил страх. Но я все же не был еще уверен, в чем заключается это чувство. Я понимал, что сделал очень многое, но не потому, что хотел это делать, а потому, что хотел, жаждал родительской любви. Я снова сильно испугался. Я боялся, что меня не будут любить, и я сам окажусь неспособным к любви. Я ощутил свою никчемность. Мать бросила меня, и я спрашивал: «Почему меня?» Я не понимал, любит ли она меня, хочет ли остаться со мной, и это возмущало меня до глубины души. Мне хотелось убить — убить себя. Я чувствовал, что я не такой как все. Я кричал. Потом снова кричал, но все во мне было блокировано. Я боялся отпустить себя. Я боялся, что влечу, потеряю контроль над собой. Я боялся, что если спущу тормоза, то захочу ударить. Я ударил по кушетке. «Я ненавижу себя». Я был открыт для крика, но я сопротивлялся ему, и искажал слова, которые так хотел произнести. Я впервые в жизни почувствовал свою боль, и когда Янов сказал: «Говори с ними; говори с мамой и папой. Ты должен сказать им, что страдаешь», я смог только подавиться, слова не шли. Боль оказалась слишком сильной. Янов: «Не молчи. Не смей больше страдать молча. Выпусти это; зови на помощь. Зови папу и маму». Я кричал и кричал от невыносимой боли. Потом наступил покой. Я начал говорить. «Теперь я знаю, за что я ненавижу себя». Янов: «За что?» Я: «За то, что, если копнуть глубже, то я продал любую часть меня самого за их любовь, и все равно я ненавижу и их тоже. Я ненавижу их, потому что мне приходится быть таким, каким они хотят меня видеть, и только на этом условии они готовы любить меня. Они все гнилые; они еще более гнилые, чем я». Янов: «Чего ты всегда хотел, чего ты всегда хотел от них?» Я: «Я хотел, чтобы они любили меня таким, какой я есть, чтобы они дали мне быть таким, каким я должен быть, без всяких «это хорошо, а это плохо» — ты должен преуспеть, ты не можешь говорить то, что на самом деле чувствуешь, ты должен говорить только то, что правильно, ты должен говорить людям только приятные вещи, поддакивать им и говорить им только то, что они хотят услышать». Я делал множество разных вещей, потому что никогда не говорил «Любите меня». Я не мог сказать, не мог выдавить из себя: «Полюбите меня». Вот почему у меня всегда было столько бед. Сцена ухода матери промелькнула у меня перед глазами, но я не смог крикнуть: «Мама, останься». Я чувствовал себя одиноким и беспомощным, и я понял, что именно в тот момент у меня погасли и отключились все чувства. Я никогда не позову маму, потому что это означает возвращение назад и ощущение той боли, которую я никогда не осмеливался прочувствовать заново. Я понимал также, почему я все время хочу быть наказанным, почему я разрушитель, почему я никак не могу вписаться в нормальные семейные отношения. Я продолжал попытки вернуться назад, к той начальной сцене и прочувствовать все, что тогда случилось. Я спросил: «Но почему я оказался единственным, кто так переживал? Почему остальные члены семьи так легко приспособились?» Я продолжал удивляться, мне хотелось знать, что со мной не так, и я набросился на них, да и на все на свете. Я должен был вернуться назад и пережить тот момент, но я не смог бы этого сделать, если бы получил поблажку. Все мое лицедейство и притворство началось с того момента, когда отключились мои чувства, и когда я перестал чувствовать свою беспомощность и мое одиночество. И все это произошло именно в тот момент».
Такова была моя первая первичная сцена и первая связь, которую я установил. Остальное есть результат зарождения моего конфликта. Мой организм претерпел расщепление, меня разрывало на части. Мое прошлое, прошлое, которое я никогда не чувствовал, поднималось откуда-то изнутри, поднималось неудержимо. Я снова испугался. Яснова отключился. Я вернулся в свою комнату совершенно измотанный и истощенный и проспал несколько часов. Когда я проснулся, то все еще испытывал страх, а в горле я по–прежнему чувствовал ком. Я попытался отринуть чувство, убежать от него, убежать оттого, что я почувствовал в кабинете Янова. Я колебался между желанием броситься в кабинет Янова в поисках облегчения, словно маленький мальчик, каковым, я, собственно, в тот момент и был, и стремлением бежать от боли, которая мучила меня во время борьбы с самим собой, когда я лежал на кушетке. Теперь я ощутил три кома. Один застрял в горле, второй расположился где- то в области диафрагмы, и еще один в нижней части груди. Я закричал: «Мама, мама!», и тут увидел, как ее рука потянула меня за яйца и начала вталкивать их внутрь меня. Они проникли глубоко, и когда я попытался вытянуть их обратно, они не поддались. Я потянул еще раз, и они, наконец, встали на место. Ком в горле приобрел цилиндрическую форму и начал ритмично двигаться вверх и вниз. Теперь все три кома соединились. Я впал в панику, но понимал, что все это не что иное, как мой член и мои яйца. Я дышал и в такт с дыханием член двигался у меня в горле вверх и вниз. Это было похоже на мастурбацию. Мокрота во рту превратилась в сперму, и меня начало тошнить, я давился слизью. Я кричал, искажая до неузнаваемости слово «член», которого я так боялся. «Член, член, член». Что все это может означать? Может быть, я гомосексуалист? Я начал впадать в панику. Через некоторое время я понял, что «член» — это символ всего моего разрушительного сексуального лицедейства. Чувства продолжали напирать — иногда в физической, иногда в символической форме. Но чувства эти были разобщены, и мне пришлось возвращаться назад, во все более и более ранние моменты жизни, чтобы дойти до того времени, когда все эти чувства представляли собой единое целое. Я начал постепенно ощущать не прочувствованную мной ранее последовательность событий моей жизни. Во–первых, это внутреннее отрицание того факта, что я был оставлен без любви и помощи в трехлетнем возрасте. Потом слово «член», потом гнев, деструктивное поведение, выражавшееся беспорядочным сексом для прикрытия беспощадного страха одиночества.
Я находился в спальне, в полном одиночестве и был охвачен паникой. Мне захотелось навсегда распрощаться с Я новым. Понимает ли он, что делает? Насколько опасно открывать этот ящик Пандоры? Я был страшно напуган; мне хотелось убежать от самого себя. Я позвонил Янову и пригрозил ему судебным расследованием. Он спросил, какова истинная причина моего звонка, и я признался ему, что мне страшно. Что я боюсь. Боюсь своих чувств. Я хотел выздороветь. Мне хотелось откашляться и выплюнуть член, яйца, сперму.
Возможно, быть здоровым — это значит быть реальным, быть настоящим. Но может быть здоровье и хорошее самочувствие подразумевает гомосексуальность. Я не знаю. Янов сказал мне, что его кабинет — это моя законная территория, и на ней я могу быть кем мне вздумается. Мне захотелось убежать на эту свою территорию, защититься там, стать самим собой.
Пока я шел к Янову, горло мне сдавливал ком, я давился, мне хотелось плакать. Ячувствовал себя маленьким мальчиком, идущим в свою комнату, где можно без опаски быть маленьким мальчиком. Я лег на кушетку, и на меня снова нахлынуло чувство. Я раскрылся, на этот раз я сказал «папа». Я стал кричать и плакать: «папа, полюби меня». Я подавился словом «полюби», ощутив невероятный стыд. Янов приказал: «Проси». Я звал и просил о любви, которой так сильно чаял; я давился, чувствуя себя униженным и ничтожным. Желать и добиваться любви было недопустимой слабостью, и мне было очень больно оттого, что я так долго отрицал свою потребность в отцовской любви. Я был вынужден отрицать эту потребность, потому что он никогда не разрешил бы мне просить. Эти просьбы причиняли ему слишком сильную боль, и мне было легче выключить чувства, чем прочувствовать отказ, который я всегда получал. Я погрузился в чувство, и внезапно перед моими глазами мелькнула картина: я стою в центре круга обступивших меня хохочущих людей. Я делаю им всем неприличный знак рукой. Картина вдруг изменилась, теперь я был совершенно голый, и люди смотрели на меня во все глаза. Издевательские рожи, злобные, отвратительные. То было мое собственное безобразное отражение. Я испугался, и попытался прикрыть руками свою наготу. Я не понимал, что это за лица, кто эти люди. Янов сказал: «Смотри, не отводи взгляд, оставайся с ними». Я присмотрелся. Голова непроизвольно дернулась в сторону. Мне захотелось убежать. Янов сказал: «Смотри». Я смотрел, и от страшной муки громко кричал. Это была моя семья. Моя семья злобно смотрела на меня, я же чувствовал себя уязвимым и одиноким, я так хотел, чтобы папа защитил меня. Но я видел, что он такой же испуганный маленький мальчик, как и я. Где он? Я позвал его, и увидел мертвым в гробу. Но он непостижимым образом слышал меня. Я умолял его не уходить. Я говорил, что он нужен мне; впервые в жизни я так говорил с ним. Я хотел, чтобы он был только моим, и я говорил ему об этом. Он появлялся всякий раз, когда я звал его, я видел сцены из моего раннего детства, я прочувствовал все невысказанное, непрочувствованное, я ощутил все вещи, которые так и остались невысказанными, пока он был жив. Было несколько первичных сцен, в которых я хотел коснуться его члена, сцены, когда я испытывал гнев, печаль, грубость и нежность в отношении отца. Потом пришло время сказать ему последнее прости и закрыть крышку гроба. Отец умер, я отпустил его, отпустил навсегда.