Первое имя
Шрифт:
— Мало радости, Панёк, — предупредила Миля. — Я уже попробовала. Долго плевалась.
Пила снова погрузилась в малахит, нарезая следующую фанерку. Неверов зачем-то выключил вентилятор. Паня смотрел, смотрел на работу камнереза и вдруг облизнул губы, чтобы отделаться от горьковатой, неприятной сладости.
— Хороша конфетка? — подмигнул ему Неверов и снова пустил вентилятор.
— Сластит… — ответил Паня под смех гранильщиков.
— Малахит от железа греется, сладость дает, — пояснил камнерез. — Каменная это сладость, злая. Она мои
Все двинулись велел за Неверовым в маленькую комнату, которая называлась яшмодельной, потому что в ней обычно работали мастера по яшме и родониту.
Здесь на столе, бортами вниз, лежал большой противень из толстого железа, расчерченный меловыми линиями. Несомненно, это был остов доски почета. Возле него были разложены стопки малахитовой фанерки, выпуклые плитки черной мастики, металлические линейки, угольники, напильники, щипцы — словом, всякий инструмент.
Анисим Петрович сел на табуретку и поерзал, проверяя ее устойчивость, а гранильщики стали по обе стороны от него, чтобы не заслонять свет.
В эту же минуту явился Проша. Осторожно ступая, он нес железный ковшик с длинной деревянной ручкой и круглыми отверстиями в боковинках. Ковшик был наполнен золотыми, разгоревшимися угольками. Запахло угарцем, будто в комнату внесли непродутый самовар.
— Люблю! — сказал Неверов, втянув воздух, принял из рук Проши ковшик, поставил на противень и шутливо проговорил, подняв палец: — Значит, мастеру мастеровать, подмастерью горевать… Поворачивайся, Прошка, летай! Сам в подручные напросился, с волей простился… Убери, убери жарок! Чуешь носом железный дух — и соображай, что основа прогрелась, больше не надо.
Делая все не быстро, не спеша, но ловко и уверенно, камнерез провел плиткой мастики по железу смоляно-блестящую черту, размазал ее, взял малахитовую фанерку, взмахнул рукой, как бы собираясь шлепнуть малахитом по мастике, но в двух сантиметрах от поверхности железного остова доски почета задержал руку и осторожно, легко положил фанерку как раз в угол, образованный двумя меловыми линиями.
Следующую фанерку Неверов приложил к первой по сухому, примерился, подровнял ее напильником, снова положил на железо и через большое увеличительное стекло посмотрел стык между фанерками.
— Прохор, напильник!.. Не этот, а бархатный… Линейку куда положил? Зачем так далеко засунул? Все тебе в рот положи, помощник, да и то не сглотнешь, — ворчал он, увлеченный работой.
Еще две фанерки приросли к железу рядом с первой. Неверов провел по ним влажным тряпичным квачом, и в железной доске как бы открылось продолговатое окно. За этим окном бежали широкие волны, освещенные солнцем, и не хватало лишь белого паруса или узкого крыла чайки, чтобы море стало совсем настоящим и привольно зашумело. Но пленка влаги на малахите быстро высохла, и волны затуманились, замедлили бег и наконец совсем застыли.
— Потускнело! — огорчился Паня.
— Наведем полировку, никогда не завянет, — утешил его Неверов и сложил на краю стола руки. — Смочи, Прохор, фанерки, вот так… Что за камень этот камень малахит! Бывает камень, посмотришь разок — и сыт. Жаден человеческий глаз до малахита! Смотришь — и еще смотреть хочешь. Недаром старики говорили: «Камень малахит во земле лежит, рударю награда, глазам отрада… Зелень водяная, зелень травяная, зелень голубая…»
— Голубая?.. — чуть слышно, недоверчиво переспросил один из молодых гранильщиков.
— Ой, голубая. Конечно, голубая! — вздохнула Миля Макарова. — Он зеленый-зеленый, а в зелени голубое…
— Особый это камень… — задумчиво проговорил Неверов. — И цвет хорош, и рисунок удался. И послужит этот камень доброму делу… Побывал я на днях в карьере. Громадина, страшно взглянуть, а люди работают смело, художественно. — Он сказал Пане: — Ты передай Григорию Васильевичу, что камнерез Неверов для лучших горняков доску почета со всей душой собирает.
— Скажу!
— Уважаешь отца?
— Ясно, уважаю.
— Ясно, положим, потом будет, когда сам работать пойдешь и не хуже его сработаешь. — Он прервал себя: — Ну, отдохнули — дальше будем стараться. — И спросил у Пани: — Как думаешь, молодой человек, не потеряли тебя дома?
Это значило, что пора уходить.
Домой Паня пришел полный впечатлений.
— Мам, Анисим Петрович уже доску почета выклеивать начал! Ох, и красиво! — крикнул он с порога. — А карнавал какой занятный был! И кабинет мы открыли, я рапорт отдавал… Где ты, мам?
Он вошел в «ребячью» комнату и прирос к пату.
Под таблицей «Режим дня» стоял письменный стол с тремя ящиками в тумбе, не очень большой, но вполне настоящий, и вся комната уже пахла новым столом — свежим деревом и лаком. А старый стол, которым Наталья и Паня пользовались совместно, будто стесняясь нарядного новосёла, отодвинулся к ширме, то-есть перешел в распоряжение сестры. Значит, новый стол принадлежит Пане? Да разве только стол! А лампа с зеленым абажуром? А письменный прибор из серого ангидрита с каменным бокалом для карандашей?
— Твое обзаведение, — сказала мать, с улыбкой глядя на ошеломленного Паню. — Отец стол из магазина привез, проводку для лампы переделал, чуть на совещание к генерал-директору не опоздал. Только бы ты за ученье взялся. — Мать снова похвалила таблицу: — Понятно все разрисовано, часы да часы. А у тебя часов-то нет…
Из широкого кармана своего передника она вынула маленький квадратный будильник и поставила рядом с письменным прибором:
— Ты с ним аккуратнее обходись, не сломай мой подарочек. Все во-время делай…