Первостепь

Падаманс Геннадий

Старая Мамонтиха не просто ведёт их к реке. Не напрямую. По пути она выискивает ложбины со съедобной травой, и стадо двигается от ложбины к ложбине, когда не ждёт уставшего детёныша. Чаще ждёт. Но всё равно двигается. Однако вчера за весь день вновь не нашли ни одной лужи, ни капли воды, даже в ложбине. Больше всех страдал Длинный Хобот, старожил этой степи, много зим повидавший, много раз ходивший со всеми к реке. Длинный Хобот спустился в овраг, стал рыть бивнями яму, разбрасывая землю основанием хобота и передней ногой. Он рыл и рыл, а стадо терпеливо поджидало. Но вода опять не желала показываться. Ничуть не желала. И в этот раз не желала. Длинный Хобот совсем обессилел и долго не мог вылезти обратно, сухой склон под ним осыпался, он постоянно сползал к своей яме. Не мог покинуть. Его подбодряли, протягивали хоботы навстречу,

но он никак не мог дотянуться и ухватиться. А стадо не могло ждать. У Игруньи может пропасть молоко от недостатка влаги. И у Задиры может пропасть, которая всё ещё кормит Рваное Ухо. Трудно всем. Все не могли погибать от жажды из-за неуклюжего Длинного Хобота. И когда стадо двинулось прочь, он затрубил так протяжно, что кровь стыла в жилах от горя. А он трубил и трубил. И вдруг сумел выбраться. Тогда стадо остановилось, поджидая старшего товарища, но внезапно тот рухнул у самого края оврага. Не догнать ему остальных. А солнце всё так же палило. Мамонты поспешно вернулись, окружили павшего полукругом, подсовывали хоботы ему под бок, подталкивали бивнями, понуждая подняться и идти дальше со всеми к реке, к её зелёному берёгу, к его роскошным берёзкам и тополям, к соснам на взгорках, к ивам у самой воды – только Длинный Хобот не помнил уже о реке. И о жажде не помнил. И о голоде тоже. И теперь остальные рыли бивнями землю, вырывали остатки травы и забрасывали товарища. Чтоб лежал он спокойно, чтобы солнце не жгло его бок и стервятники не садились на тело, не клевали беззащитного, чтобы волки не грызли и гиены не рвали. Чтоб ушёл он достойно в страну теней. Они швыряли комья и пучки, а стервятники уже парили над ними, и гиены быстро сбегались со всей округи, терпеливо дожидаясь своего часа. Бесполезно что-нибудь прятать от спутников смерти. Мамонты в бесплодной ярости бросались по сторонам, пытаясь настичь изворотливых падальщиков, но те даже не злились, только слизывали жадные слюни, а стервятники сверху закрыли солнце – и тогда Старая Мамонтиха, помотав головой, протрубила: «Вперёд!» – и стадо двинулось дальше, заторопилось, и никто не оглядывался, никто не желал слышать торжествующего воя. Так будет со всеми. Но покуда живых зовёт жизнь.

Старая Мамонтиха всё же вернулась. Отдала последнюю дань уже от себя, не от стада, тому, кто так неизменно приходил на её зов. Теперь она сама услышала прощальный зов, одна сама услышала и снова вернулась к павшему, бросила стадо, когда то опять остановилось на отдых. Отдыхать они могли и без неё, ведь она нужна им не для отдыха. Для пути.

Тоскливо ей было. Она разогнала полчище трупоедов, давила, кромсала, металась – да только что она могла сделать? Рушилась крепкая связь, и тот конец связи, который принадлежал ей, теперь вырывался наружу всплесками ярости. Безудержной ярости и бесполезной.

Было ещё кое-что. Запах врагов. В пылу ярости Старая Мамонтиха долго не замечала запаха двуногих, но он тут присутствовал. Нет, двуногие не стали трупоедами, как гиены или стервятники, но они были в овраге, там, где Длинный Хобот когда-то пытался добраться к воде. Вода не вышла тогда. Но теперь из оврага пахло водой. Вышедшей. И двуногими пахло тоже. Следами двуногих. Это ошеломило Старую Мамонтиху. Но даже тогда она не отступила. Она сбросила останки Длинного Хобота в овраг и стала сверху засыпать землёй. Запах двуногих исчез, вместе с запахом воды, она погребла этот запах, она победила. И бросилась назад к своим.

Она нагнала дремавшее стадо и чаяла успокоиться. Тщетно чаяла. Она опять погнала их вперёд, как можно быстрее, ей стало легче, покуда они шли, покуда надо было следить за невидимой тропой, за безуханными травами, за разбегающейся чернотой, за скучным небом. Следить и не помнить о вражьих следах. Следить и не думать о том, кого больше нет рядом. Кто теперь позади и тянет назад остальных через память. Могучую память могучих зверей, под стать их размерам.

А вдалеке ревели львы. Как-то грустно ревели. Как-то не так. Старой Мамонтихе казалось, что даже львы отдают последнюю дань Длинному Хоботу.

Под утро, когда они снова стояли на отдыхе, над их головами посыпались звёзды. Стадо мирно дремало, но Старая Мамонтиха не могла сомкнуть глаз. Она видела. И не радовалась. Одна тревога сменилась другой, как жаркий палящий день сменяется удушливой ночью. Как было ей не тревожиться? Всем по нраву привычный порядок, а когда что-то вдруг нарушается и сдвигается – оно ведь не

может сдвинуться только одно, оно сдвинет всё сразу. И кто знает – в какую сторону? Старая Мамонтиха, конечно, не знала. Тревожилась. Почему-то ей примерещилось, будто крохотные невидимые муравьи забрались внутрь её хобота, и, казалось, вот-вот она ощутит их жгучие укусы и впадёт в бешенство. Понесётся навстречу непонятно чему, чтобы крушить. Так ей казалось, так ей мерещилось, и её уши натужно дрожали, а хобот свивался кольцом, развивался обратно, фырчал. Стремился выдуть невыдуваемое. И вроде бы выдул. Но тогда пришла львица. Была как живая, как настоящая. Даже более чем настоящая. Львица могла говорить. Сказала, что нужно отдать детёныша. Оставить гиенам. Тогда будет всем хорошо. Тогда очистится тропа. Потому что двуногие не подчиняются, и нужна жертва. Старая Мамонтиха не желала ничего очищать. Очень боялась за малыша. Хотела прогнать львицу подальше. Хотела – и не могла. Потому что спала.

А потом к ней неслышно подошёл Двойной Лоб. Не чета Длинному Хоботу, молодой и светлый, с необычной продольной впадиной на лбу, но всё равно тот. Тот, кто приходит на зов. Тот, кто согласен сражаться. Двойной Лоб положил мягкий хобот на её голову и долго гладил её. Долго-долго. И тогда пришло утро.

****

Шаман поздно проснулся. Он плохо выспался. У него болит голова, ломит в плечах, колет в затылке. Будто дубиной огрели – но кто?.. Старость?.. Может быть, старость. Старик Еохор уже много пожил и много всякого повидал на своём долгом веку, но и сейчас он по-прежнему нужен людям. Как шаман нужен, не как дряхлый старик. Нет ему замены. Потому он не может расслабиться, не может снова прилечь. Нехорошо это так долго спать. Не хорошо.

У шамана особенное жилище. Это не обычный тесный чум. Посередине вместо опорного столба растёт живая сосна. Крона её уже выше жилища, над дымовым отверстием, потому в жилище шамана темнее, чем в других чумах. Ветви сосны дополнительно задерживают тот скудный свет, который мог бы проникнуть сквозь дымовое отверстие. Зато у шамана просторно. И всегда пахнет смолой.

Стеновые шесты в шаманском чуме тоже стоят по-особенному. Они высотой в человеческий рост и поставлены прямо, без наклона. А к ним под углом привязаны сводные шесты. Эти сходятся к стволу сосны и образуют покатую крышу, которой нет в обычных жилищах. И стены, и крыша покрыты летними шкурами – мехом наружу и в один слой. Жилище внутри, как и полагается, разделено на две половины, мужскую и женскую. Входной полог с полуденной стороны. В центре жилища дом огня – углубление для очага возле самых корней сосны. За огонь отвечает жена шамана, Большая Бобриха. А вот дальше за очагом, за сосной, напротив входа, у задней стены лежит плоский камень, покрытый шкурой. Это дом духов, алтарь. Кроме шамана до алтаря вообще никто не смеет дотронуться.

Еохор поглядел на алтарь. Вроде как что-то там зашуршало. Потом шум какой-то почудился уже за жилищем, снаружи. И вдруг Еохор осознал: идут к нему с важною вестью.

Однако пришёл мальчишка. Тот самый долговязый. Крыло Аиста.

– Сосновый Корень вернулся.

Шаман удивлён. Глаза вытаращил, глядит на мальчишку. Разведчиков все ждали, давно уже ждали – но почему к нему пришёл этот юноша, а не охотник, не сам Сосновый Корень?

– Крыло Аиста ещё до рассвета отправился в степь. Взошёл на Одинокий Холм, взобрался на Охотничью Сосну…

Шаман покачивает головой: откуда такое рвение у этого юноши?

Крыло Аиста поперхнулся и, как будто услышав сомнение, стал оправдываться:

– Крылу Аиста скоро предстоит посвящение. Он тоже станет охотником, он должен быть как все… Крыло Аиста хотел понаблюдать за степью, за зверями… Все так делают, готовясь к посвящению…

«Все, да не ты», - усмехается шаман, но про себя, не вслух. Вслух же говорит совсем другое:

– И что же увидел Крыло Аиста с Охотничьей Сосны?

– Разведчика увидел… Соснового Корня…

– И что?.. Где сам Сосновый Корень?

Крыло Аиста совсем смутился, даже покраснел:

– В своём чуме теперь Сосновый Корень. Он еле живой… Он полз… Его водой отпаивают.

– А что сказал Сосновый Корень? Что велел передать?

Крыло Аиста поднял глаза кверху и щёки надул. Заважничал. Сразу и не говорит, будто припоминает, будто на совете слово держит.

– Они идут, сказал… Их много.

– И всё?

– Всё, Еохор.

– Тогда ступай к Чёрному Мамонту. Скажи и ему. Потом иди к старейшине. К Бурому Лису.