Первостепь
Шрифт:
****
Белый Стервятник перестал ждать подругу. Он и не приметил, как это случилось, когда и почему. Просто ему перестали мерещиться белые крылья в солнечном блеске, перестали – и всё. И он как бы забыл.
А внизу, под ним, расстилалась весна. Необъятная степь зацветала. Красивее всех полыхали алые маки на солнечных склонах. Белый Стервятник, конечно, не какая-нибудь там пчела, дуреющая от цветочной пестроты, не гудящий восторженный шмель, но и ему куда приятнее видеть раздолье цветов, чем поникшие чахлые травы. Красные пионы на речном берегу казались кусочками нежного мяса – они и были мясом для радостных пчёл, для шмелей, и для стервятника были мясом, но мясом для глаз, а не для желудка. Мясом, которое не обязательно поедать, на которое лучше глядеть, чтобы знать, что оно всегда есть – и не тревожиться, не горевать. А жёлтые солнышки одуванчиков устилали целые поляны, словно передразнивая великое светило вверху или, наоборот, подражая ему, в меру своих малых сил, откликаясь светильцами. Откликаясь так здорово, как сам Белый Стервятник никогда не умел. Не умел он ни выть, ни петь, ни обрастать прекрасными перьями – ему оставалось лишь наблюдать. И – тоже – радоваться. Радоваться облачившимся белыми звёздчатыми кистями кустам ирги, и жёлтым глазам маргариток, окаймлённых нежными белыми пальчиками, и блестящим метёлкам пушицы, и убегающим под деревья фиолетовым колокольчикам. Много чему мог он радоваться – всему: солнцу, небу, весне, цветам… И всё же незримая тень беспокойства откуда-то наползала чёрными дымными клубами – иногда, на мгновение, эти чёрные клубы удавалось заметить. И тогда Белый Стервятник словно кого-то спрашивал, задавал тревожный вопрос: «Почему?» – но не мог расслышать ответа. И тотчас же успокаивался. Почему раньше срока пришла весна, почему так быстро, торопливо зацвела степь – разве его это дела? Пускай бескрылые двуногие пляшут и бьют в округлые чурки, пускай вопрошают духов и восстанавливают равновесие. А его дело – чистить. И уповать на свои крылья. На широкие крылья и крепкий клюв.
Но бескрылые двуногие вели себя так же странно, как и вся суетливая степь. Они – наоборот – не плясали, не пели, не радовались. Они как-то сникли и бродили понурые, а над их холмиками из шкур беспокойства роилось больше, чем где бы то ни было. И Белый Стервятник спешил отвести глаза от двуногой унылости, спешил повернуть.
Многие поворачивали, не только он. Зубры так и не вышли в его владения, как он ни ждал. Косматые неуклонно держались солнечного восхода и мало-помалу, не спеша, удалялись. Туда же тянулись и буйные лошади, и проворные сайгаки, и медленные длиннорогие туры, и неприметные в высокой траве кабаны, и небольшие группы оленей, чьи вожаки не уставали чесать по дороге молодые рога, а ещё лоси, аврохи, большеухие ослы.
Совсем пропали гиены. Так же, как и всегда мало заметные волки, так же, как шакалы. Из клыкастых только львы оставались на месте, держась за свои земли. Могучий Рыжегривый как будто бы потерял сон. Лежал на груди, поджав под себя лапы, и дышал так, словно где-то носился всю ночь напролёт и теперь умирал от усталости. Белый Стервятник не первое солнце парит в синем небе. Он знает всё обо всех. Он знает, что грозный лев не способен покрыться пахучей росой, как, например, часто в жару вытворяют двуногие, скинув лишние шкуры. У льва одна шкура – и она остаётся сухой. Он выдыхает росу через пасть, учащённо и глубоко дышит. Лев обычно так делает – но сейчас он делал это совсем иначе. Он выдыхал не росу. Он выдыхал всё ту же тревогу из своих мощных недр – и стервятнику сразу же становилось не по себе, как только он пробовал, по привычке, понаблюдать свысока за львом.
Однако, наверное, незачем ему было наблюдать львов. Львы прекратили охотиться. У них не появились игривые львята, иногда умирающие в траве. Львы не охотились и не занимались любовью. Зато они выли по ночам, как волки, мешая спать. Рычали в чёрное небо, не соглашаясь, распарывая на миг гнетущие объятья сумерек – и вся остальная степь содрогалась от их несогласия. И торопилась к восходу. Четвероногая степь торопилась. И даже безногая, кажется, уползала.
Забавнее всех выглядели кроты. Вот кому Белый Стервятник искренне радовался, без малейших оттенков тревоги. Тут и там среди травы вдруг вырастали чёрные землистые бугорки кротовин. А потом из отвалов появлялись подслеповатые грязно-бурые мордочки с распахнутыми уродливыми передними лапами. Покуда испуганный крот вынюхивал настороженно невынюхиваемое, Белый Стервятник уже опускался в траву и проворно подскакивал сзади. Жёсткое мясо крота отдавало червями, зато его было много, сплошное приволье, только и поспевай ухватить. Белый Стервятник ухватывал. Убивал клювом. Уносил к себе на скалу. Или же поедал на месте под крики досужих ворон. Его крыльям нужна была сила, как и крыльям чёрных ворон. Не суетясь понапрасну, он собирал эту силу и был готов. Вместо того, чтобы высматривать на небосклоне блеск белых крыльев, теперь он был готов. Белоголовые сипы и чёрные грифы, хозяева гор, его не пугали. Он так предполагал, будто к чему-то готов. Будто вынесут его крепкие крылья в нужный момент. Не намокнут, не станут тяжёлыми, словно каменными. Вынесут.
Но когда и вороны гвалтливой тучей снялись в направлении к чужим горам, что-то опять изменилось. Белому Стервятнику вконец опротивели вонючие кроты. Он поднялся повыше в прохладное небо, кинул прощальный взгляд на родные места и полетел вслед за всеми. Вслед за всеми, кроме недяглых, больных – и ещё гордых львов. А также хитрых двуногих без крыльев.
Наконец, стронулись и последние. Вслед за стервятником, без которого было уже как-то не так. Рыжегривый противился, отлёживая бока под сенью любимых кустов, не обращая внимания на раздражение своих львиц – и подруги однажды утром ушли без него. Он гневно рычал им вослед, но не поднялся на лапы. Он отвечал за эти места – и не мог их покинуть. Сроднился. Чужая земля не примет его, если он бросит свою. Здесь он знал каждый кустик, каждое деревце, здесь мягкие травы заботливо стлались под ним – здесь он и примет последний бой. С кем бы то ни было, кто захочет с ним драться. С тем, кто грядёт.
Двуногие тоже заметили странное бегство. Они схоронили старейшину и теперь собирали пожитки, чтобы покинуть нечистое стойбище. Никто из них не знал, куда направляться. Одни собирались в холодные земли, другие в тёплые, но большинство всё ж таки на восход. Все хотели послушать шамана, но Еохор сказался больным и прятался от соплеменников в своём до сих пор не разобранном жилище. Люди сплёвывали в сердцах и отходили. Старейшина Огненный Лев предлагал дождаться четвёрки охотников, собрать общий сход и решить сообща, как далеко уходить от могил предков. Но люди боялись уходить далеко. В людские сердца словно вселилась зараза непослушания. Очень многие заявляли, что наутро уйдут к местам летних стоянок безо всякого схода, потому что не доверяют несвязным бредням о знаке Орла. А то, что звери отошли от реки и птицы улетели, ни о чём особенном, по их мнению, не говорит. Дождей весной было достаточно, воды в степи много. Травоеды отправились на тучные пастбища на летовку, а хищники поспешили за ними, и падальщики, и остальные – вот и всё. Пускай старейшины побыстрее объявят место осеннего сбора – и племя тут же рассеется на отряды.
Громче всех кричал Пёстрый Фазан. Кричал и не сомневался, что уж он-то – точно – наутро уйдёт. Даже если к нему никто не присоединится. Тогда он заберёт дочь, и они уйдут вдвоём. Станут отлавливать сусликов и хомяков в открытой степи. Потому что уж очень тяжёлые сны снятся в Нечистом стойбище. Сколько можно терпеть! Если дочка обратно станет противиться – он потащит её силой. Но не останется больше и дня. Хватит! Хватит!
А его дочь, Маковый Лепесток, решила вскрыть себе вену. Припасла острый сколок кремня, спрятала в накладной карман своей юбки. Не нужны ей ни суслики, ни хомяки. Она уйдёт вместе со всеми, только со всеми – или вообще останется здесь навсегда вместе с предками. Она уже почти женщина. Она уже чувствует, как набухает внизу живота тяжкая женская кровь, как скоро придётся её разжижать над пахучим костром. Кто же сделает это, кто объявит, что она – женщина, кто её посвятит?
Переполох и сумятица воцарились не только среди людей. Даже в небесном хозяйстве произошли изменения. Необычная смурая звёздочка дерзко нарушила вековечные горние тропы. Каждой ночью крадучись блистает она в углу неба. Всё ещё неприметно, но помалу растёт. Уже обрела жидкий хвостик, стала похожа на головастика, на детёныша прыткой лягушки, если смотреть острым глазом стервятника или орла. Скоро земля захватит дерзкого Головастика в плен и притянет к себе, рассмотреть поподробнее. И, рассмотрев, ужаснётся. Огненный молот расколет притихшее небо – и небо взвоет. Вспыхнут пожары, вздыбятся воды. Светила скроются. Неизбежное довершит череду перемен.
****
И опять ему снилась волчица. Что-то пыталась сказать на своём языке, а он почему-то не понимал.
Потом на смену волчице пришёл Бурый Лис. Старик поманил его за собой – и он не удивился. Он привык подчиняться старейшине. Понёсся быстрее вихря сквозь клубы тумана и вынырнул в Небесном стойбище.
– Доброзло, – кто-то сказал это имя, а затем прошептал неразборчиво: «Йего» или «Йага», – наверное, Бурый Лис так прошептал рядом с ним, а он уже был захвачен другим. Он увидел Небесного Ведуна и, как зачарованный, слушал.
– Миры разделяются. Новый дух силён. Величается Богом. Переустроит миры и начнёт снизу. Ледяной камень летит.
Он присутствует на собрании, на небесном сходбище. Ему нужно здесь глядеть в оба и внимательно слушать. Внимательно слушать!
– Этот Бог говорит своим людям новое слово: «Владычествуйте! Владычествуйте надо всеми! Над зверями и птицами, над гадами ползучими, над растениями, над всею землёй». Людям больше не нужно просить позволений у деревьев, у трав и зверей, у земли и воды, у неба. Срединный мир делится надвое. На Человека и Зверя. Признаем ли Нового Бога?