Первозимок
Шрифт:
При первом же усилии тряпка легко развернулась, я повисла в его руке, а темная вода в ведре покрылась плотным белым налетом...
«Мука!..» - в ужасе подумал Женька. И только теперь, ошеломленный, вспомнил до последнего слова ночной разговор. Его залихорадило вдруг. Бессмысленно глядя в белое пятно перед собой и не двигаясь, он как бы заново еще и еще раз осознавал, что от этого килограмма муки зависели чьи-то жизни. А теперь, наверно и жизнь его матери, и не только жизнь - честь, достоинство ее. Ведь люди, которые обратились к ней за помощью, так на нее надеялись!..
Положение, в котором Женька оказался, рисовалось
Как-то даже чересчур спокойно пришло решение, что ему самое вернее теперь - умереть. Сначала Женька удивился, а потом испугался этой мысли: его не станет, а люди проклянут его. И может быть, справедливо назовут трусом... А вместе с ним проклянут его мать.
Женька метнулся по избе: от стены к стене. Нет, надо во что бы то ни стало достать муки - это главное! А не то - будет он сам жить или нет.
На выселках еще можно на что-нибудь выменять муки - туда не часто добираются оккупанты. Но мать взяла с собой в Аляшино все, что можно, для обмена на самогон, чтобы споить полицая, доверенного новых властей... На эту муку, на этот самогон все надежды незнакомых Женьке друзей погибшего отца, непокорных и ненавидящих оккупантов...
Женька выбежал в сени и посмотрел на чердак, где год назад он сам прятал самую ценную в доме вещь. Мысль об этом крайнем варианте возникла у него сразу, когда он подумал, что - живой или мертвый - обязан достать муки.
На чердаке хранилась книга.
Как объяснил Женьке отец, это была одна из первых книг, отпечатанных в стране в давние-давние времена, если не самая первая. Отец передал ее Женьке перед уходом в бой с фашистскими десантниками.
– Береги ее, как самую большую драгоценность. Она случайно у нас и незаконно - только потому, что война и не успели эвакуировать некоторые музейные ценности. Я подобрал ее в развалинах разрушенного бомбой музея. Когда война кончится, мы передадим ее государству.
Эта книга была одной из немногих вещей, которые захватил с собой Женька, убегая вместе с матерью сюда, на окраину.
Вспомнив сейчас наказ отца, Женька оправдывал свое решение тем, что жизнь людей дороже всех книг на земле, дороже всего, что сделано самим человеком, и главное - успокаивал он себя, - после войны книгу можно будет выкупить для музея, заплатив новому ее хозяину гораздо больше, чем он сейчас за нее даст...
Торопливо раздумывая над всем этим, Женька действовал. Вытащил из угла и приставил над дверью лесенку. Оттолкнулся руками и легко впрыгнул, будто окунулся с разбегу, в малоподвижный, пахнущий мышами прелью чердачный полумрак. Из-под осколков бито кирпича у основания трубы извлек продолговатый деревянный ящик, соскользнул вместе с ним в сени. Поставил на место лесенку, вынул из ящика туго обмотанный клеенкой сверток и спрятал ящик за рассохшейся, набитой самым ненужным хламом бочкой, чтобы не попал на глаза матери и та не догадалась бы, что он тут натворил как самый последний недотепа.
Забежал в избу и еще раз огляделся - не упустил ли чего. На загнетке лежало несколько сваренных в кожу картофелин и стояла соль в плошке. Он даже забыл, что хотел есть, когда проснулся. Хотя... с началом оккупации есть хотелось непрерывно.
Чтобы не тратить на еду время, сунул картофелину за пазуху, под вельветку, отсыпал в пустой спичечный коробок щепотку соли и положил его в карман.
Миновал огороды и, сокращая путь к центру города, зашагал вдоль опушки леса.
Солнце поднялось уже довольно высоко, и базар в городе был в самом разгаре.
Кулек муки скорее можно было бы раздобыть в деревне, которая жила чуточку сытнее города. Но кому нужна в деревне его книга? Хоть она и сделана, возможно, в мастерской самого Ивана Федорова, первопечатника... К тому же Женьке казалось: в городе он скорее найдет человека, знающего толк в книгах.
«Ее надо продать понимающему покупателю, у которого она ни при каких обстоятельствах не пропала бы», думал Женька. Дорога отняла у него все-таки больше времени, чем он предполагал, и на базар Женька попал, когда тот уже начинал мало-помалу затихать.
Поначалу Женька думал, что стоит ему только показать в городе свой товар, как люди облепят его со всех сторон и отбоя от покупателей не будет. Ведь базара не могли минуть теперь ни бывшие книголюбы, целыми днями торчавшие прежде у букиниста, ни бывшие ученые... Важно было только не продешевить, а твердо стоять на своем: кулек муки цена этой книги...
Но когда он развернул старинную книгу и бережно понес на руках перед собой, чтобы не зацепиться за что-нибудь и не уронить, - на него попросту не обратили внимания.
Что кричать, как это делали, расхваливая свой товар, другие, Женька не знал. И лишь время от времени робко сообщал в пространство:
– Старинная книга... Очень дорогая книга... Книга первопечатника Ивана Федорова...
И не столько оттого, что никто на нее не обращает внимания, сколько оттого, что продает книгу, которую пуще зеницы ока велел беречь отец, большущие серые глаза Женьки заволакивали слезы стыда.
Иногда, привлеченные его странной рекламой или его робким видом, к нему подходили быстрые, одинаково сомнительной внешности люди, небрежно переворачивали книгу одной стороной, другой, небрежно листали, чуть не вырывая страницы, и, презрительно хмыкнув, исчезали в толпе.
Никто не собирался покупать книгу, отпечатанную в мастерской Ивана Федорова. И Женька понял вдруг, что, если бы даже он сейчас бросил свою ценность, никто не наклонился бы поднять ее... Мысли людей вертелись вокруг того же куска хлеба: для себя, для детей, чтобы выжить...
Базар на глазах редел, и Женьке хотелось плакать от обиды. Хотя - на кого?.. Он и сам не знал.
Лихорадочно раздумывая, где и как теперь достать этот проклятый килограмм муки, Женька едва не наступил на мешковину, на которой кучечками были разложены гвозди, скобы, ржавые дверные петли, гайки.
– Осторожно, мальчик!
– испуганно воскликнул хозяин этого добра - маленький, седой и сморщенный старик в очках. И тут же, близоруко щурясь, разглядел Женькину книгу.
– Что это за фолиант у тебя?..
– Очень ценная книга! Очень дорогая! Первопечатника Ивана Федорова!
– торопливо выпалил Женька.
Старик перенял у него вместе с клеенкой его ценность и, поправив очки, близоруко всмотрелся в ровные строчки старой кириллицы.
Женькину грудь захолонуло в надежде. Он видел, с какой жадностью вцепился в его товар старик, как сквозь густую сетку морщин на его щеках пробился румянец: и ждал, боясь лишним словом или неосторожным движением спугнуть покупателя. Старик как завороженный рассматривал книгу, потом будто очнулся вдруг и поглядел на Женьку не то укоризненно, не то осуждающе.