Первый бой мы выиграли
Шрифт:
* * *
Издали он был похож на безобидное блестящее насекомое. Вроде мушки или мошки, сверкающей в перекрестье лучей прожекторов. Но, подойдя немного ближе, я узнал его. Это был «Дорнье». Двухмоторный «Дорнье-215» или, может быть, 217. Я не раз видел такую машину и на земле, и в воздухе, даже сам несколько раз летал на ней. Без сомнения, это «Дорнье»… Правда, чем-то он отличается от того экземпляра, который я знал. Вроде точно такой же и в то же время чем-то неуловимо другой: какой-то более «чужой», что ли… Однако размышлять об этом не приходится. Надо побыстрее сближаться и атаковать его, пока держат прожектора!
«Вот и пришла к нам война! — мелькнуло в голове. — Ко мне и к моим товарищам…»
Мы давно ждали её.
В
И вот — Испания! Трудно рассказать сейчас, чем она была для нас в то время. Многого в том, что окружало нас в те сложные годы, мы не понимали или, во всяком случае, понимали не до конца. Но в испанских событиях разобрались сразу: там шла первая проба сил, первая схватка с фашизмом. Враги там назывались врагами, друзья — друзьями. Благодаря блестящим съёмкам отважных и талантливых кинематографистов Романа Кармена и Бориса Макасеева мы зримо представляли себе, как это все там происходит, и трудно было назвать кинобоевик, который пользовался бы у зрителей таким успехом, нет, не успехом — таким личным, страстным, жадным отношением к себе, как сюжеты испанской хроники, демонстрировавшиеся в маленьких, душных, очень не шикарных залах разных «Кинохроник» и «Новостей дня». Зал резко затихал, как только с экрана раздавались первые такты «Испанского каприччио», в сопровождении которого шла хроника, отснятая Карменом и Макасеевым. Не с той ли поры вошли в нашу жизнь разнообразные музыкальные позывные?
Постепенно просачивались сведения о наших добровольцах, сражавшихся в Испании. В сущности, добровольцами, всеми силами стремившимися туда, были — по крайней мере в авиации — едва ли не все. Но отбор желающих производился не скажу даже строгий, а какой-то очень выборочный, штучный. Впрочем, действовать иначе, когда требовалось послать одного из доброй сотни претендентов, было, наверное, просто невозможно. Мне уж приходилось как-то писать о том, что, узнав о боевых успехах большей части наших «испанцев», мы были склонны наивно восхищаться мудростью людей, сумевших столь удачно отобрать самых боеспособных из тысяч желающих. Много позднее стало ясно, что никакой особенной мудрости тут не требовалось. Более того, сейчас я думаю, что в отборе добровольцев, как и во многом другом в те времена, немалую роль играли соображения так называемого «анкетного» порядка.
О подборе людей по анкетам у нас писалось и говорилось (в том числе с трибун самых высоких), без преувеличения, бессчётное число раз. Но преодолеть это зло, особенно в годы, о которых идёт речь, оказалось не так-то просто. Многие наши современники могут рассказать о том, как анкета вмешивалась в их жизнь. Характерный в этом отношении случай приводит авиаконструктор А.С. Яковлев в книге своих записок «Цель жизни»: известный в то время лётчик-испытатель П. Стефановский неудачно выступил на одном из правительственных совещаний с необоснованно резкой и малоаргументированной критикой по адресу авиационной промышленности, чем произвёл на Сталина впечатление «злобного критикана». Незамедлительно было дано задание: «проверить Стефановского» — и выручить его из беды удалось лишь ценой немалых трудов, причём существенным обстоятельством, дополнительно осложнившим эту и без того нелёгкую задачу, оказалось, что у Стефановского, «как на грех, в анкете было что-то не в порядке».
Но при подборе добровольцев в Испанию, я уверен, никакой — пусть самый «анкетный» — подход не мог повредить делу: лотерея была практически беспроигрышная. Едва ли не каждый наш лётчик, танкист, артиллерист — с «безупречной» ли анкетой, с красными ли галочками против каких-то её пунктов — был если не всегда профессионально, то, во всяком случае, морально готов к бою с фашизмом. Подтверждение тому мы получили через несколько лет, когда началась Великая Отечественная война. Подтверждение, доставшееся нам бесконечно дорогой ценой, но от этого ещё более убедительное.
Гораздо незаметнее, даже в авиационных кругах, прошло участие наших лётчиков в защите китайского народа от нападения империалистической Японии. Правда, и по масштабу своему это участие было значительно скромнее, чем в испанских событиях. Но для лётчиков-испытателей бои в небе Китая представлялись особо примечательными тем, что в них приняли непосредственное участие наши коллеги — опытные, профессиональные испытатели, во главе с замечательным лётчиком и очень симпатичным человеком Степаном Павловичем. Супруном. Впоследствии он оказался первым советским воином — Героем Советского Союза, награждённым во время Великой Отечественной войны второй медалью «Золотая Звезда», к несчастью, уже посмертно.
Мне запомнилось, как вернувшийся из Китая лётчик-испытатель Константин Константинович Коккинаки — ныне Герой Советского Союза и заслуженный лётчик-испытатель СССР — рассказывал о ночном бое, который он провёл против японских бомбардировщиков. Запомнилось прежде всего из-за неожиданно спокойного, очень делового тона рассказчика. Невольно пришлось задуматься над тем, что война в воздухе требует от лётчика не только уверенного владения самолётом и того комплекса психологических навыков, который принято называть смелостью. Это, как говорят математики, условия необходимые, но недостаточные. Чтобы успешно воевать, надо владеть тактикой, надо непрерывно изобретать все новые и новые неожиданные для противника и выгодные для себя ухищрения. Ум, сообразительность, интеллект на войне нужны, оказывается, не меньше, а больше, чем едва ли не во всех других видах деятельности человека. Больше хотя бы потому, что наказание за леность мысли в бою более жестокое, да и в исполнение приводится чаще всего незамедлительно, без малейшей отсрочки.
Попав вскоре после начала Великой Отечественной войны на фронт, я в первое время чувствовал какое-то подспудное, но непроходящее беспокойство по поводу того, что так и не успел, за всякими текущими испытательскими делами, должным образом изучить тактику военно-воздушных сил (оказывается, делая выводы из рассказов наших уже повоевавших коллег, додумал все-таки не до конца). Тактика эта представлялась мне тогда неким универсальным сборником рецептов, строга следуя которым будешь воевать «правильно», а значит, с максимальным эффектом и наименьшими шансами сложить голову самому. Однако, поскольку никто мне подобного рецептурного справочника на войне почему-то не предложил, пришлось соображать самому, причём соображать не мешкая, — боевые вылеты шли один за другим по нескольку раз в день.
И тут-то, убедившись, что в общем не боги горшки обжигают, и пришёл к несколько неожиданному для себя, но в тех условиях весьма утешительному выводу, что вся тактика в том только и состоит, чтобы мысленно поставить себя на место противника и делать то, чего он меньше всего ожидает.
Впоследствии я понял, что конечно же тактика — категория гораздо более сложная и ёмкая, чем следовало из моей лихой экспромтной формулировки. Но, наверное, что-то более или менее существенное из понятия тактики в этой формулировке все-таки было. Во всяком случае, действуя в соответствии с ней, я чувствовал под собой нечто вроде теоретической базы, — это всегда действует успокаивающе, — а главное, не имел особых оснований жаловаться на результаты.