Первый день спасения

Рыбаков Вячеслав Михайлович

Красное солнце давно закатилось, а голубое, чуть порыжев, чуть сплюснувшись, купалось низко в оранжево-сером дыму заката, когда профессор подрулил к приземистому куполу станции. Бронированные створки у вершины были раздвинуты, и полувыдвинутая сложная конструкция антенны четко рисовалась на фоне далекого неба. Вход был отчетливо виден – темный квадрат, открытый, словно гостеприимный капкан. Вездеход, замедляясь, накатом въехал в густую тень и остановился у груды обломков и стоящих дыбом исковерканных перекрытий, в которую превратилось, очевидно, какое-то вспомогательное здание.

Некоторое время профессор сидел неподвижно

в теплой кабине. Как-то вдруг он понял, что ненавистная секция в ненавистном блоке была, как ни крути, его домом, – а теперь вокруг был необозримый, мертвый, загадочно молчащий мир. Мимолетно профессор пожалел, что отказался от охраны. Потом вдруг захотел, чтобы стая крыс бросилась из развалин и уняла боль. Откинул дверцу. В кабину хлынул холодный воздух.

Профессор спрыгнул на песок. От тишины звенело в ушах, бухала кровь. Небо в зените было густо-зеленым, а над западным горизонтом широко парили серо-малиновые тлеющие крылья. И тут донеслись голоса.

…Под прикрытием полуосыпавшейся стены два одетых в лохмотья мальчика лет семи играли во что-то на песке. У того, кто кидал, левая рука болталась иссохшей плеточкой; тот, кто следил, высунув от напряжения язык, весь изглодан был лучевыми язвами – голые ноги, голые руки в трескающихся струпьях, запекшийся гной на пол-лица. Он угрюмо сказал:

– Моя.

– Дурак, – беззлобно сказал сухорукий, – у тебя корка в глаз заросла. Ты другим глянь. – Он что-то показал на песке растопыренными пальцами.

– Моя, – упрямо сказал мальчик в язвах.

Сухорукий добродушно рассмеялся и тут заметил профессора.

– Ой, секи.

Некоторое время они без особого интереса разглядывали профессора, потом сухорукий сказал нетерпеливо:

– Ну, кидай.

– Клопы, – донесся из глубины голос постарше, – ужинать!

Мальчик в язвах, вскочив, хлопнул себя по животу ладонями. Сухорукий оказался не столь бодр.

Как в трансе, профессор двинулся за ними – оступаясь на вывертывающихся из-под ног обломках, вошел внутрь, сунулся в узкую щель. За нею открылась другая комната, в ней было даже подобие потолка, – под треснутой, опасно перекошенной железобетонной плитой сидела на коленях маленькая девочка в драном мужском пиджаке на голое тело и, едва разлепляя трепещущие от холода губы, баюкала безголовую куклу.

– Только хлеб я в атомную лужу уронил, – угрюмо предупредил мальчик в язвах.

– Делов-то куча, – пренебрежительно ответил старший мальчик, деля еду. – Я корку отломал, а мякишко не промокло. Лопайте как следует. Я слышал, завтра всех в рай поведут.

– Шли бы они со своим раем, – буркнул мальчик в язвах. – Врут, врут…

Девочка жевала хлеб и пела колыбельную с набитым ртом.

– Не засыпает, – обиженно сказала она, проглотив. – Головки нет, вот глазки и не закрываются, – опять замурлыкала и опять прервалась. – В наше трудное время, – взрослым голосом разъяснила она, – с детьми столько хлопот.

С грохотом посыпались обломки, и профессор ссыпался вместе с ними. Дети уставились на него. Девочка заслонила куклу собою, губы ее сложились жалобным сковородником.

– Явление, – сказал старший мальчик и, не вставая, взял в руку камень. – Тебе чего, дядя?

– Ребята… – пробормотал профессор, – да что же… Откуда вы здесь? – Он едва не плакал.

– Зеленый, – сказала девочка и серебристо рассмеялась.

Профессор упал на колени и рывком сдернул зеленую маску противогаза морозный воздух, казавшийся чистым и свежим, окатил его распаренное лицо.

– Я не зеленый! Я – как вы! Идемте… в машине тепло, кофе… я не вру!

– Псих, да? – осведомился сухорукий.

– Да нет, – досадливо отозвался старший. – Заскучал просто. Припасов до дуры, а скормить некому. Айда, этот не отстанет.

– Ребята! – крикнул профессор отчаянно.

Мальчики помладше, прихватив хлеб, подошли к старшему с двух сторон; опираясь на их плечи, он встал на немощных ногах, и все четверо пренебрежительно неспешно двинулись к узкому лазу, ведшему дальше в глубь развалин. Сухорукий обернулся на миг и крикнул профессору: "Надень резинку, простудишься!" Профессор молчал и только поворачивался за ними он чувствовал, что ему нечего сказать. Девочка с куклой, путаясь в полах пиджака, юркнула первой в темную щель; затем протиснулись мальчишки. Тогда профессор бросился за ними – и не смог протиснуться. Он извивался, пытаясь проскользнуть в бетонные неровные челюсти, готовые разодрать комбинезон, и в этот момент в шею ему несильно ударил камушек, и девочка серебристо рассмеялась сзади. Профессор обернулся. Ребята успели уже какими-то им одним известными ходами обежать вокруг; продрогшая фигурка в расстегнутом полосатом пиджаке до щиколоток босиком стояла на острых обломках с другим камнем в лапке и смеялась.

– Дура, сейчас стрельнет, – сказал невидимый сухорукий.

Девочка прянула за стену, успев-таки бросить – камень глухо тукнул в бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было – только мертвая синяя тишина.

– Ребята!! – срывая голос, закричал профессор. – У меня и оружия-то нет! – И пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой, неимоверно далекой электросварки голубого солнца.

Из темного входа в купол раздался приглушенный, долгий механический стрекот и смолк.

Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера. На станции кто-то был.

Бесплотно и неважно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном на сиденье автомобиля, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом, раздался в ушах профессора его собственный голос: "У меня и оружия-то нет!" Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под ногами.

Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка. Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек в одном из кресел у пульта – в гермокостюме и надетом поверх странном, самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, – заметил его и закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:

– Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.

Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы, испещренные вереницами нулей.

– Отлично! – возбужденно крикнул человек в балахоне. – Наконец-то! А что, уже мир? – как-то обескураженно спросил он. – Шлем можно снять?

– Уже давно мир, – ответил профессор спокойно и присел на краешек вертящегося стула. – Но шлем пока оставьте, хорошо?

– Хорошо… – растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. Понимаешь… Он не соглашается.