Первый день спасения
Шрифт:
– Четырнадцать миль, – сказал, стоя на пороге, начальник объединенного космического командования. Председатель, как ужаленный, обернулся. Курвиметр вылетел из его пропотевших пальцев, сухо ударил по полу – сколовшаяся рукоятка длинной глянцево-черной каплей брызнула под необъятный стол. – Меньше никак, я тоже… И места опасные – зыбучий солончак, дюны. Крысиные города… В одиночку не добраться.
– Я намечал путь следования мобильной группы, – высокомерно проговорил председатель. – На случай, если
– Я так сразу и понял, мой генерал.
Председатель нагнулся за осколками. Его дыхание, натужное от неудобной позы, прерывисто скрипело в тупой подземной тишине. Потом, упершись одной рукой в колено, он медленно распрямился.
– Да, – сказал он, задыхаясь. – Крысиные… – Неловко приставил обломок к обломку – пальцы его не слушались, излом колотился об излом. Еще можно склеить, – беспомощно выговорил он.
– Можно, – ответил начальник объединенного космического командования. – Только – зачем?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДЕНЬ
ОТЕЦ
Перерыв обрывает работу, как смерть.
Перерыв сметает бьющий в мозг грохот, и в мозгу становится просторно и пусто от распахнувшейся тишины, и кажется, будто проваливаешься и падаешь. И действительно падаешь – там, где застала сирена, – и не думаешь уже ни о чем, и долго не можешь шевелиться, говорить, даже пить – только тупо смотреть, как тонет свет в медленных перекатах каменной пыли, как растворяются, убегая во мглу, тусклые рельсы узкоколейки, как, стиснутое узостью штольни, мерцает исчезающее пятнышко света – у выхода, над постом охраны.
В перерыв можно слышать кашель. Вблизи, вдали. Он ходит мертво хрустящими волнами – немощно кашляет мгла, старчески кашляет эхо.
Профессор сидел, привалившись к борту вагонетки. Рядом хрипел напарник – живот его, раздвинув полы лишенного пуговиц пальто, судорожно ходил вверх-вниз. Бессильно ворочая глазами, напарник следил, как профессор, отпив глоток, завинчивает флягу.
В перерыв можно разговаривать.
– Я человек без воли, – просипел напарник. – Вечно все… выхлебаю с утра. А потом загибаюсь.
Профессор молча протянул ему флягу. Запекшиеся в черную корку губы дрогнули, рука шевельнулась и бессильно замерла.
– Нет… я не…
– Берите-берите, – профессор подождал еще. Напарник закрыл глаза. Ну, ничего, – сказал профессор, убирая флягу. – Скоро воды будет вдоволь.
Напарник вдруг застонал, словно от мучительной боли, и перекатил голову лицом вверх.
– Молчите уж, – просипел он, – раз ничего не понимаете.
Сердце успокаивалось. Кровь перестала лопаться в глазах и в пальцах.
– Знаете, чем отличается человек разумный от человека дрессированного? – вдруг спросил профессор. – На вопрос, как достичь благоденствия, портной сказал бы, что нужно шить больше красивой одежды, спортсмен – что нужно больше бегать, писатель – что нужно слово в слово публиковать все, что он пишет, а, например, больничный врач – что нужно увеличить число коек в палатах. И все были бы правы. Но эта правота не имела бы никакого отношения к ядру проблемы.
Напарник выждал. Затем спросил с беспокойством:
– Зачем вы это сказали?
– Не знаю, – помедлив, ответил профессор. – Понимаю: это естественно. Но так обидно. И так безнадежно. Вот и приходит в голову…
– Вам еще что-то приходит в голову?
Профессор смолчал.
– Мне тоже иногда… приходит в голову, – напарник со свистом вдохнул серый сироп. – Я спать не могу от ужаса. Я отпилил бы себе эту голову, чтобы в нее ничего не приходило!
Профессор чуть улыбнулся – губы лопнули сразу в трех местах. Он слизнул капельки крови и примирительно сказал:
– Здесь это не трудно, по-моему.
– Ах, так вы издеваетесь надо мной! – Напарник резко повернулся к нему и на миг сморщился от боли в мышцах. – Вы меня провоцируете! – почти выкрикнул он.
Профессор смолчал.
– Маркшейдер, значит, передал вам мои слова!
Профессор смолчал, не понимая. Только опять слизнул кровь.
– Вас подослали ко мне!
Профессор чуть пожал плечами.
– Если бы вы и впрямь думали так, вы бы так не говорили.
Напарник исступленно расхохотался.
– А я вас не боюсь! Нет! Не боюсь!!
Профессор взял флягу, отвинтил колпачок и протянул ее напарнику. Тот схватил и присосался к горлышку, вызывающе и гордо кося профессору в глаза. С клекотом задергалась короста курчавой бороды на короткой шее, по ней потекли струйки.
– И я вас не боюсь, – сказал профессор. – Для подвига маловато… нет? Пейте аккуратнее.
Напарник, утираясь грязным рукавом пальто, вернул ему почти пустую флягу.
– Я так и знал, что вы пожалеете мне этих несчастных трех глотков, сказал он с торжеством. Профессор смолчал. – Да! – задыхаясь, сказал напарник. – Да!
Профессор не ответил.
– Да! Я геолог, вы правы. Был. Имел честь и удовольствие. Я помню карту района, как таблицу умножения. Знаете, какое давление там! – Он ткнул рукой в сторону рабочего конца штольни. – Кто составлял план работ? Он не сдал бы у меня ни одного зачета! – Напарник снова перевернулся на спину и снова лицо его перекосилось, сквозь зубы прорвался короткий стон. – Без дальнего бурения, без распорок… Я все время жду, когда скала лопнет и как из пушки ударит твердый кипяток! Понимаете? Всей кожей, каждую секунду – жду!