Первый генералиссимус России
Шрифт:
«Смотри, не шельмуй, — предупредил строго. — Если что, то и из Москвы достану, дотянусь. Ты меня знаешь…» — «Ни-ни! — закрестился Ивашка. — Боже упаси!»
Не хотелось связываться с Ивашкой, знал, что шельмец еще тот, но время поджимало. Не стал отговаривать Параску. Согласился.
Забирая Параску, даже в мыслях ничего греховного не имел. Только о кормилице для сына думал. Да и Параска после потери ребеночка как-то поблекла. Десятая часть от прежней ее красы если осталась, и то, слава Богу! Оно и понятно: как бы ни был красив цветок, но сорви его — тут же завянет, всю привлекательность свою потеряет. То же и с человеком. Когда у него все хорошо — цветет, но случись беда —
А вот Семку, сына стрелецкого сотника Фрола Акимова, брать с собой не собирался. Это в Курске он был хорош в посыльных. Но в Москве, где он никого не знает, какой из него посыльный… В лучшем случае еще один нахлебник был бы, а в худшем — мог запросто пропасть, сгинуть в огромном городе. Там только церквей — сорок сороков. Да в два раза больше кабаков. А уж лихого люда — так и не счесть… И вообще Москва, как известно, к чужой беде — глуха, к чужому горю — слепа, слезам не верит. Но за Семку стал просить сам Фрол: «Уважь да уважь, благодетель… Век за тебя будем Бога молить».
Надо думать, стоял у Фрола перед глазами пример его земляков, Сильвестра Медведева да Кариона Истомина, выбившихся, по мнению курчан, в знатные люди при царском дворе. Вот и полагал стрелец, что и сыну его повезет.
С той же докукой челобитничал и дьячок Пахомий, возможно, подговоренный на то Фролом.
Пришлось уважить курчан. Приживется Семка в Москве — хорошо, а не приживется — можно и домой с оказией отправить, если не забалует… Ох, много, много в первопрестольной соблазнов… А забалует — знать, судьба его такая…
В Москву, сопровождаемые десятком курских конных стрельцов во главе с самим сотником Фролом Акимовым (стрелецкий голова Строев больше давал, но пришлось отказаться), двинулись в декабре. Зимний путь уже устоялся, был хорошо наезжен. Потому возок с кибиткой, где находился он с сыном и кормилицей Параской, и два возка со скарбом шли ходко. В кибитке было если не тепло, то уж точно безветренно и не зябко. А сын и Параска к тому же были укутаны еще десятком шуб да тулупов. В кибитке нашлось бы место и для Семки, но отрок пожелал быть при возке со скарбом.
«Ямщику со мной веселее будет», — пояснил с присущей ему сметкой.
Семка в сапогах — отцовом подарке после победного боя на засечной линии. Семка ими очень гордится: не у многих его сверстников справные сапоги имеются. Они несколько великоваты ему, зато на ноги кроме суконных, вязаных матерью чулок, намотаны еще и онучи. И ногам в них тепло. Еще на Семке посконные рубаха и штаны. Вихры прикрывает старый отцовский треух. Поверх дерюжки — крепкий зипун, еще один подарок родителей. А чтобы он в санях не замерз, ему даден также на время и тулуп.
К слову сказать, не одни сапоги составляют Семкину гордость. Есть у него и другой повод для гордости — настоящий татарский кинжал в ножнах — опять отцов подарок, и пистоль — это уж воеводский дар.
«Раз решил ехать в санях, то будь добр, охраняй! — вручая пистолет, сказал он тогда. — Надеюсь, стрелять умеешь?» — «Умею, — заверил отрок, как галчонок поблескивая радостными глазами, — тятька обучил».
Дни выдались тихие, слабоморозные. Тройки бегут весело, размашисто. Лошадки — и коренник, и пристяжные, время от времени довольно пофыркивают, пуская облака пара. Нанятые в Курске на весь путь до Москвы ямщики в просторных овчинных тулупах, перехваченных красными кушаками. В теплых шапках-малахаях, но без рукавиц. Меховые рукавицы на тесемках к рукавам тулупов приторочены. При нужде всегда можно надеть…
Ямщики, следя вполглаза за дорогой, привычно покрикивают на своих каурых да гнедых, но кнут в ход не пускают. В том нет надобности. Только легонько
Полозья по накатанному насту скользят легко, накатисто. Снег под ними звучно поскрипывает, под копытами же — похрустывает, погукивает.
Деревца вдоль дороги в легком инее. И мелькают, мелькают, мелькают, убегая за возки…
Хоть и ночевали на каждом постоялом дворе — лошадкам требовался отдых, а возницам, служивым и самому боярину с дитем и кормилицей — горячая пища, но продвигались к Москве споро, без каких-либо заминок да задержек. И только перед самой Москвой, под вечер, когда до городской заставы оставалось с час-другой пути, наскочили на возки разбойнички — позарились на добро боярское. Только не знали лихие ребята, что в кибитке не купец-размазня едет, а воевода бывалый. Двух налетевших на кибитку душегубов он, Шеин, из пистолей сразил. Третьего принял на саблю. Не растерялись и стрельцы: кто из пищали пальнул, кто за бердыш да саблю взялся. А тут и Семка, вздремнувший под тулупом, на шум очнулся. Другой бы, увидев татей, с перепугу возопил, а этот отрок за пистоль — и в ближайшего к себе пальнул. Завалить не завалил, но подранил крепко. Тот закричал матерно — и ну прочь от возка к лесочку. Туда же потянулись и другие разбойники, не солоно хлебавши. Идя по чужую голову, не стоит забывать, что можно и свою потерять.
Словом, отбились от разбойничков без урона для себя.
Позже Семка отцу сказывал, что подраненный им тать сильно на Никишку-стрельца обликом смахивал.
«Мабудь, дядька Никишка… — повторил несколько раз, но неуверенно. — Так похож, так похож… И голосом, кажись, тоже». — «Не, Семка, ты, видать, со сна шибко обознался, — отверг сыновние предположения Фрол. — Откель ему, Никишке-то, тут взяться?.. Сгинул, надо думать, давно в плену у разбойных татар».
Он, воевода, разбойника, подраненного Семкой, не разглядел: и далековато было, и не до него — со «своими» едва справился. Потому, как и Фрол, решил, что помнилось, пригрезилось мальцу видение с Никишкой. «Откуда сгинувшему за сотни верст отсель вдруг под Москвой оказаться? Точно, ошибся отрок».
Стычка с разбойниками хоть и была короткой, но задержала. Решили судьбу больше не испытывать и стать на постой в ближайшем постоялом дворе.
«Балуют тут у вас… — не открываясь, выговорил он владельцу постоялого двора, дебелому молодцу разбойного вида с черными плутоватыми глазами. — Словно это не Москва, а Тмутаракань какая-то. Не ваши ли людишки часом?..» — «Балуют, — не моргнув глазом, рек тот, — только не наши». — «А кто же?» — «Слух идет — дети боярские грешат… с челядью да дворней своей». — «Да неужто?» — «Вот тебе и «неужто», — сверкнул черным глазом владелец пристанища. — Но слухи — они и есть слухи… За руку никого не поймали». — «Чудно! А власти? Власти-то что?» — «А что власти… Власти стражей нагонят, приставов пришлют. На седмицу-другую грабеж поутихнет. Стражи уберутся восвояси — разбойники снова шалить начинают. Да и стражников на каждом углу не поставишь…»
…Москва встретила шумом, многоголосым колокольным звоном-перезвоном, людским гамом и суетой. Все куда-то спешили, бежали, на конях летели. И никому, казалось, ни до кого прочего никакого дела не было.
«Не Москва, а Содом, — высунувшись раз из кибитки, долго потом крестилась Параска. — И как тут только люди живут?» — «Да живут, как видишь. Некоторые совсем неплохо».
И только, когда добрались, наконец, до его, боярского, родного подворья, она немного успокоилась. А вот Семка щенком не скулил. Широко распахнув глаза, он всматривался в московскую круговерть, стараясь все уяснить и запомнить.