Первый генералиссимус России
Шрифт:
Стол для государя и наиближайших ему персон был поставлен в самом лучшем месте. Накрыт белыми скатертями. Поверх скатертей на серебряных, фаянсовых, чаще — деревянных блюдах всевозможная снедь, которую только знала хлебосольная Москва. Меж блюдами граненые штофы из разноцветного стекла с водкой. Тут же и кувшины с винами, квасом и фруктовыми соками. Румяными боками, поджаристыми корочками радуют калачи, круглые пшеничные хлеба, золотистые пироги.
У царского стола и у других столов суетятся слуги Шеинского дома. Все умыты, причесаны. Мужики приодеты по такому случаю в лучшие чистые одежды иностранного покроя с кургузыми полами. Бабы же — в русских сарафанах. Ибо не придумали еще одежды красивее сарафанов. Особенно, если сарафаны и талию подчеркивают, и перси напоказ выставляют.
Едва Петр Алексеевич уселся за стол, как Шеин Алексей Семенович, исполняя обязанности хозяина дома, провозгласил первый тост за здоровье государя и лично поднес тому золотой кубок с вином.
— За здоровье государя! — тут же подхватили присутствующие дружно и вдохновенно. — За здоровье государя! Дай Бог ему многие лета!
И сразу после тоста также дружно застучали чары и бокалы, кубки и кружки. А следом — ложки, вилки и ножи по блюдам и тарелкам. Слуги проворно бросились заполнять опорожненные кубки новыми порциями хмельного зелья.
Второй тост царь традиционно провозгласил за здоровье хозяина и главного генерала русской армии.
— За здоровье хозяина дома! — хоть и вразнобой, но довольно громко поддержали тост гости.
Вновь выпили, вновь застучали вилками и ложками, вновь задвигали скулами, заработали зубами, засопели, захрустели хлебными корочками, солеными и свеженькими огурчиками, первыми, еще зеленобокими яблочками, зачмокали икоркой, зачавкали ушицей. Все чин чином, все наилучшим образом…
«Господи, неужели ныне все пройдет без скандалов…» — подумал Шеин, видя, как мирно протекает празднество.
Но едва он так подумал, как вновь встал государь и с улыбкой заметил, что не все званые гости в новый год идут с новым настроением, что многие тащат с собой старый багаж и груз прошлых лет и веков.
— Я подобное предвидел, — заиграл он очами, — потому и прихватил с собой «святейший» синклит, чтобы избавить закоренелых грешников от грехов.
Все настороженно затихли. Перестали шушукаться и тыкать вилками в тарелки. А государь, не покидая стола, уже подал команду «Собору» и шутам своим приступить к «исповеданию и отпущению грехов».
Царские шуты и шутихи, шумно повскакав со своих мест, собаками-ищейками бросились на поиски «грешников». Обнаружив боярина-бородача, бесцеремонно вытаскивали его из-за стола и тащили пред очи «соборного кумпанства».
— Отпустить грехи! — командовал царь.
— Грехи рабу Божию (называлось имя боярина) отпускаются, — пели с веселым задором «соборные певчие». А шуты под это пение уже кромсали большими овечьими ножницами бороду.
После этого грехоотпущенник подводился кем-либо из «синклита» к царю за благословением. И тот под веселый гам всего «Собора» собственноручно вручал «причащающемуся» жбан с вином.
— Милости прошу откушати!
— Пей до дна! Пей до дна! — горланили дружно члены «синклита» до тех пор, пока несчастный боярин не опорожнивал посудину до дна.
Некоторым боярам после такого возлияния удавалось добираться до своих мест за столом и потом вместе с остальными потешаться над другими незадачливыми бородачами. Но были и такие, которые после выпитого тут же падали замертво. И тогда слугам Шеина приходилось относить их в какой-нибудь угол боярских хором для протрезвления.
В этот день, точнее, в эту ночь были резаны не только бороды, но и полы длинных боярских кафтанов.
И хотя Шеин от всего случившегося в его доме не знал, куда прятать свои глаза, праздник, по мнению государя, удался, как нельзя лучше. Все вдоволь насмеялись и повеселились. А те, кто стал объектом насмешек и шуток, похожих на издевательство, сами виноваты. Нечего было являться на новогодний пир с грузом прошлых веков.
ЭПИЛОГ
После памятного новогоднего праздника интерес царя к Алексею Семеновичу пропал.
Сначала государь долгое время был занят собственным розыском по делу мятежных стрельцов. Более 1700 несчастных было свезено в Москву и Преображенское. В Преображенском приказе Ромодановского было оборудовано двадцать застенков для пыток и допросов. И если Шеин в свое время, к огорчению «князя-кесаря» Федора Юрьевича, особого интереса присутствовать при допросах не проявил, то государь испытывал болезненное желание личного присутствия при пытках и допросах.
«Не государево это дело — смотреть на мучения людей, — рассуждал сам с собою Шеин. — И без него есть, кому заниматься сим прискорбным делом». Но вслух о том — Боже упаси!
Потом была показательная недельная казнь «государственных воров», когда ежедневно более сотни бывших стрельцов лишались живота своего. Тела казненных, иногда уже обезглавленные, развешивались по Белому и Земляному городам и у съезжих изб четырех возмутившихся полков. Несколько было повещено и у ворот Новодевичьего монастыря, напротив кельи Софьи.
Вместе со стрельцами подверглись казни и полковые попы, то ли не сумевшие, то ли не пожелавшие словом божеским удержать своих чад от бунта. Вот и разделили пастыри последнюю участь с неспокойной паствой своей.
Кто-то надоумил патриарха Адриана вступиться за осужденных. Вышел Адриан печалиться к месту казни в Преображенском с иконой Богородицы. Но Петр Алексеевич так гаркнул на старца, что у того и руки, и ноги затряслись.
«К чему эта икона? — брызгая слюной, бешено вращая налившимися кровью глазищами, нервно дергая кадыком, гневался государь на первосвященника. — Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на свое место! Быть может, я побольше твоего почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь… Но я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, против него умышлявших».