Первый особого назначения
Шрифт:
Для Степки эти новые дома вокруг вокзала давно уже не были диковинкой. Они росли у него на глазах. Но даже и он порой удивлялся. Так был он поражен, когда весь класс осенью ездил на экскурсию в городской краеведческий музей. В этом музее Степка был, когда учился в четвертом классе. С того времени ему ни разу не доводилось бывать на улице Чехова, где стояло здание музея — большой серый дом с колоннами. Тогда вокруг этого здания жались друг к другу низенькие деревянные домики, уцелевшие в дни войны, с палисадниками. И вдруг оказалось, что
Ясно, что дедушке Арсению, который помнил город, когда в нем были одни лишь деревянные дома, сейчас в диковинку эти многоэтажные домищи!
Но особенно разошелся дедушка, когда автобус покатил по улице к центру.
— Это что же, театр новый? — кричал он, показывая в окно.
— Клуб, дядя Арсений, — отвечал отец, смущенно поглядывая на пассажиров. — Клуб кондитерской фабрики.
— Ну да! Я же и говорю — клуб. Не было его тут в прошлом году. А это что за башня? Ретрансляционная вышка? Телевиденье, значит, будет?
Пассажиры оглядывались на шумного соседа и украдкой улыбались.
Дома, едва войдя в комнату, дедушка Арсений занялся распаковкой чемоданов.
— Это старуха моя положила, — говорил он, вытаскивая и выкладывая на стол какие-то банки и свертки. — Будто в голодный край еду, право слово!..
Жену дедушки Арсения Надежду Васильевну Степка ни разу в жизни не видел. Зато слышал о ней много. О ее невероятной рассеянности дедушка рассказывал легенды. Если она собиралась куда-нибудь уезжать, то непременно попадала не на тот вокзал, от которого отходил поезд. Если приглашала кого-нибудь в гости, то, случалось, забывала об этом и уходила с дедушкой в кино, а обиженные гости два часа топтались около дверей. Однажды взяла она билеты в Малый театр, а дедушку повела в Художественный. Хорошо, что театры были недалеко один от другого.
— Ну конечно! — воскликнул дедушка Арсений, вытаскивая из чемодана вслед за банками и свертками кусок какой-то вязаной ткани с воткнутыми в нее блестящими длинными спицами. Моя Надежда верна самой себе. Вязанье свое сунула мне в чемодан. Теперь неделю будет искать по всей квартире. Батюшки! — закричал он еще громче. — И очки положила! Свои очки! Что же она теперь будет делать без очков-то?
— Можно телеграмму дать, чтобы не искала напрасно, — посоветовал отец. — Степка после ужина сбегает на телеграф и отправит. Как-нибудь пока обойдется без очков.
Дедушка привез из Москвы подарки. Матери — пуховый платок, отцу — новенькие кожаные перчатки.
— А это, Степан, тебе, — торжественно произнес он, вынимая из чемодана коричневый кожаный футляр. — Думал, думал, что тебе привезти, и придумал. Владей, помни деда!
«Фотоаппарат!» — было первой мыслью, от которой Степку бросило в радостный жар. Но в футляре лежал не фотоаппарат, а большой полевой бинокль на тонком длинном ремешке.
— Цейссовский, — сказал дедушка Арсений, с удовольствием глядя на порозовевшее от радости лицо внука. — Сам с убитого белогвардейского офицера снял. Под Волочаевкой. Хранил на память. А теперь пусть у тебя будет. Смотри береги. Вещь исторически ценная.
Степка приставил бинокль к глазам, покрутил колесико, и далекий завод с дымящей трубой оказался прямо перед ним, сияя окнами, в которых голубели лампы дневного света.
— Зря вы ему, дядя, такие подарки делаете, — сказала мать. — Не стоит он того. Сегодня из школы тройку принес. По немецкому языку…
— По немецкому? — воскликнул дедушка Арсений с притворным негодованием. — Ай-яй-яй!.. По немецкому тройку? Шпрехен зи дойч? Гутен таг!.. Весь в меня. Я тоже, помню, на рабфаке никак не мог немецкого осилить. Ну, правда, причина была.
— Давай-ка, Клавдюшка, на стол накрывать, — сказал отец. — Пора ужинать.
— Да у меня уж все готово, — ответила мать. — Ну-ка, Степан, помоги мне. Тарелки поставь. Вилки, ложки достань из буфета.
Степке было очень неудобно с биноклем на шее расставлять тарелки, он не снимал его, пока не сел за стол.
Мать внесла дымящуюся сковороду, а отец откупорил бутылку портвейна. Вино он налил деду, матери и себе, а Степка получил стакан клюквенного морса.
Дедушка ел, хитро поглядывая на Степку, подмигивая, и вдруг сказал:
— Так вот, шпрехен зи дойч, Степан. Ты мне обязательно напомни. Я тебе расскажу, за что немецкий язык невзлюбил. И, между прочим, жалел потом, что в свое время не изучил иностранный язык. Обязательно напомни.
— Ладно, дедушка, напомню, — кивнул Степка.
За ужином дедушка Арсений все время расспрашивал Степку, как у него идут дела в школе, и, между прочим, спросил, собирают ли ребята металлолом.
— А как же? — кивнул Степка. — Собираем!
— Вот и у нас в Москве тоже… по улицам ребятня тачки возит. А на них и ведра, и корыта, и кровати ржавые. Я одну такую компанию остановил и спрашиваю: «На что же вы это железо собираете?» А они в ответ: «На строительство нефтепровода «Волга — Центральная Европа». А вы что же? Тоже для этого нефтепровода металл собираете?
— Тоже. Наш отряд уже много собрал…
Когда поужинали, отец сказал:
— Ну, Степка, сыт? Давай-ка дуй на телеграф. Вот тебе деньги. А телеграмму, дядя Арсений, ты уж сам составь.
Дед Арсений долго сидел над листком бумаги. Степка уже успел одеться и ждал, стоя у двери и поглядывая на бинокль, висевший на стене на гвоздике. Если бы можно было бежать не на телеграф, а к ребятам, он непременно бы захватил бинокль с собой.
— Возьми-ка, Степка, дедушкин чемодан, — сказал отец, — и поставь в коридоре.