Первый визит сатаны
Шрифт:
— Не бойся, я тебя провожу.
Горцы утробно рыкнули и обменялись взглядами, которые, пожалуй, при прямом попадании могли бы испепелить полчища врагов.
— С чего ты взял, что я боюсь? — сказала Настенька. — Просто избегаю дурного общества.
— Тогда тебе вообще не стоит выходить на улицу.
— Дома сидеть в девках закиснешь.
Они разговорились посреди Москвы, как на укромной полянке. Чернобровым удальцам пришлось сильно повысить голос, чтобы их услышали.
— Это что, твой девушка, твой? — допытывались удальцы, подступя близко, беря парочку в кольцо.
— Мой девушка, мой, — признался Алеша. — Вы,
— Грубишь, да? — удивились горцы. — Нам грубишь, да?
Алеша повел Настеньку переулками вниз, к набережной, а горцы брели в отдалении, о чем-то громко договариваясь. Скорее всего, прикидывали, как ловчее оторвать голову охамевшему москвичу.
— Я соврала, что не боюсь, — молвила Настенька. — Очень неприятно, когда на тебя смотрят такими глазами, как у этих мальчиков. У тебя в тот раз было такое же лицо. Как у гориллы.
— Зов плоти. Ты пока молодая, не поймешь. Когда здоровый мужчина видит аппетитную самочку, ему, конечно, хочется ее тут же вздрючить. Ничего противоестественного. Противоестественно было бы наоборот.
— Если бы все люди думали, как ты, они бы по-прежнему жили в пещерах.
— Они и живут в пещерах. Только с паровым отоплением. В благоустроенных пещерах.
— Ты гордишься своей дикостью?
— А я дикий?
— Ну да. Поэтому и попал в тюрьму.
Некоторое время они шли молча. Алеша старался не дышать перегаром в ее сторону. Невинные уста изрекали истину, В этой девочке-подростке было больше соблазна, чем во всей его прошлой жизни, страшной, странной и пустой. Она была изысканна, как золотой перстенек. Это к ней он рвался на волю все двенадцать лет.
— В тюрьму всякие попадают, не только дикари, — возразил он. — Там политические есть, которые обо всем народе пекутся. При мне даже сидел один монах.
— Я не про них, а про таких, как ты, про бандитов.
Алеша подумал, что пора психануть.
— Что ты все бандитом обзываешь? Это не я тебя, а ты меня под машину пихнула.
— Потому что не люблю, когда пристают.
— Я не приставал. Хотел с тобой познакомиться. Это святое дело. Вдруг мы с тобой ребенка родим.
— Может быть, ты думаешь, что ты остроумный?
— Вся тюрьма на меня радовалась. Я там был вроде Хазанова.
— Все шутки у тебя уродские. Я не хочу с тобой знакомиться. У тебя в каждом слове какая-то подковырка. Что-то такое сальное.
Чтобы скрыть досаду, Алеша оглянулся. Южные удальцы гомонили шагах в пятнадцати, задевая прохожих, веселились. Почему-то их было уже четверо. Они не собирались отставать. Дружной стайкой преследовали легкую добычу. Алеша сказал:
— Пойду их шугану. Ты далеко не уходи, ладно?
— Ты что, спятил? Разве можно с такими связываться? Они тебя зарежут. Они всех в Москве режут, даже таксистов.
Настенька смотрела на него с бесстрашным любопытством. И он был ей за это благодарен. Она не была к нему равнодушна, попалась на удочку. Еще чуть-чуть, и он ее облапошит. Пикнуть не успеет, как ноги задерет. Он ее грациозную тушку раздавит своими семьюдесятью пятью килограммами. Они прекрасно подходят друг другу. Им будет приятно укрываться одним одеялом. Она тоже об этом догадалась, но по скудости женского ума тянет детскую канитель. Ее нельзя за это осуждать. Южные побратимы угрюмо ждали, пока он к ним подойдет. Место для объяснения он выбрал удачное: переулок,
— Девушка моя, земляки, — сказал он, расплываясь в простодушной улыбке. — Она со мной останется. Я ее три дня по всему городу искал. Должны же вы понять.
— Почему ты такой грубый, а? — спросил худощавый, цокнув зубом.
— Ты раньше освободился, я вчера. Не привык еще к человеческому обращению. Простите великодушно.
— Долго загорал?
— Двенадцать лет.
Худощавый уважительно крякнул, у него в глазах возникла искра света. Обернулся к своим:
— Что будем с ним делать? Простим?
Двое вроде готовы были простить, но один, с акульим рылом, обиженно заметил:
— Прощать нельзя. Надо бить.
— Бить тоже нельзя, — возразил Алеша. — Это больно.
— С юмором он, да? С юмором?! — взъярился громила. — Кончать его надо, Ашот!
Однако худощавый соплеменник явно проникся симпатией к Алеше, а он, видно, был у торговых людей за авторитета.
— Посидишь на пайке, и у тебя будет юмор, — успокоил товарища. Дальше разборка пошла миролюбиво. Алешу спросили, понимает ли он, как погано себя вел, уведя у них девушку из-под носа. Алеша вторично попросил извинения. Его спросили, понимает ли он, что они могут его сейчас изуродовать до конца жизни. Он сказал, что, конечно, понимает, но надеется на их кавказское благородство. Бывший зэк Ашот поинтересовался, не желает ли он подгрести поближе к вечеру к Даниловскому рынку, где ему, возможно, сделают заманчивое деловое предложение.
— После зоны выбор небольшой, — охотно согласился Алеша. — Хоть у черта готов быть на побегушках.
На прощание Ашот уточнил: не вернет ли он им все-таки ихнюю девушку хотя бы попозже, но тут Алеша был тверд.
— Пока не верну, — сказал он, — а когда надоест, приведу на веревочке.
— Опять юмор, да? — никак не мог образумиться похожий на акулу. — Напрасно его отпускаем, Ашот. Его надо уму-разуму научить. Он очень наглый.
— Побудешь за решеткой годика три, — объяснил Ашот, — и сам обнаглеешь.
— Вместо мандарина там приходится железные прутья грызть, — оскорбленно добавил Алеша.
— До вечера, кореш.
— Ага.
Он оглянулся, девушки видно не было. Переулок ее слизнул, пока они выясняли отношения. Алеша побежал за ней. Он бежал легко, желанно, как летел, и асфальт пружинил под ним. Догнал у дверей марокканского посольства, где плечистый мент с дежурным, пытливым лицом курил сигарету «Кент». Он подозрительно посмотрел на молодого человека, который со снайперским пылом преследовал девушку в коротком пальто, и даже сделал проверочное движение к кобуре на поясе.