Первый визит сатаны

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Мочите его, мальчики! Он же ненормальный!

От ее заполошного возгласа мальчики встрепенулись, как от звука полковой трубы. Самый из них сообразительный с угрозой спросил:

— Тебе чего надо, гад? Мы же тебя счас поуродуем.

Алеша, напихавший уже рюкзак почти доверху, обиженно ответил:

— За что это вы меня поуродуете? У вас вон сколько всякого барахла, а у Настеньки ни одной красивой вещички. Разве это справедливо? Ей тоже небось хочется французскими духами пузо натереть.

— Чокнутый, точно, — обернулся к приятелю парень.

Те облегченно зашушукались. Они уже поняли, что перевес явно на их стороне. Их трое, а этот шизик — один, если не считать пожилого дядьку, сунувшего башку в дверь.

— Ну-ка

посторонись, Шурик, — попросил ушастый верзила, становясь поудобнее для сокрушительного удара. Алеша как раз за пазуху пихал пузатую бутыль «Камю», деловито приговаривая: «А это нам для компрессов сгодится». Конечно, ребят сбивало с толку, что чокнутый налетчик на них как бы не обращает внимания, будто их вовсе тут нет. Наконец, верзила все же решился и с грамотного упора мощным толчком кинул ступню в Алешину голову. У него этот удар иногда здорово получался, и поэтому он считал себя каратистом. В этот раз ему не повезло. Его летящую ногу перехватил из двери Федор Кузьмич, дернул, выкрутил, и несчастный удалец, падая навзничь, хряснулся затылком об ящик с телевизором «Панасоник». Звук получился такой, будто колуном раскололи трухлявый пенек. С ужасом глядели ребята на поверженного товарища, у которого мечтательно закатились глаза, а на краешек губ выкатилась розовая капелька.

— Не надо было озорничать, — заметил Алеша. — Ничего, мы уже уходим. Вы ему дыхалку покачайте, оклемается. Да и сдохнет — не велика потеря.

Больше не потревожа и перышка на шляпке, висящей над дверью, Алеша скользнул наружу. Федор Кузьмич, ворча, последовал за ним. Из переулка оглянулись: одинокой свечкой колебался во мраке растерзанный коммерческий ларек.

— Не сердись, — попросил Алеша на ходу. — Бог троицу любит.

Федор Кузьмич промолчал.

Несколько раз по дороге пытался Алеша оправдаться: Федор Кузьмич не откликался, уныло сопел.

Аристарх Андреевич поджидал их с чайком и мясными пирожками в духовке. Полночи, почти до рассвета они втроем пировали. Французский коньяк запивали немецким пивом, умяли полуведерную кастрюлю борща и несметное количество гуманитарных консервов. Осоловевший, растроганный клоун признался к утру:

— Сколь живу, а не ведал, что можно столько в брюхо вместить.

Алеша подарил ему кожаный пиджак и кунью шапку. Клоун пробовал отклонить дорогой подарок, уверяя, что никогда не связывался с краденым, но Алеша, распаленный коньяком, сумел его убедить, что все эти красивые заграничные вещи заработаны ихними с Федором Кузьмичом честными многолетними трудами на серебряных рудниках. Федор Кузьмич продолжал безмолвствовать, поглощая пищу и вино с размеренной сосредоточенностью конвейера.

На другой день с утра прикинули добычу: в кафе взяли около восьмидесяти тысяч, в банке и того больше — около двухсот семидесяти тысяч. С таким начальным капиталом можно смело глядеть в завтрашний день.

На свидание Алеша пришел с ворованной дамской сумочкой бледно-желтого цвета из английской кожи. В сумочке лежал французский косметический набор, а также квадратная бутылка шотландского виски. Это были подарки для Насти и ее родителей. Для папы — виски, а для мамы — в серебристой бумаге роскошная коробка шоколада из Австрии. Он стоял на автобусной остановке и ждал. Уже в трех автобусах ее не было. Алеша загадал пропустить еще парочку, а потом пойти к ней домой и узнать, где она. Дремотный жаркий денек навалился на город. Даже в тени за автобусной остановкой у Алеши припекало макушку. Сигарета «Мальборо», тоже из ворованной пачки, припахивала жженой тряпкой. От вчерашних событий остался легкий звон в башке. Алеша думал о том, что жизнь ему, конечно, удалась, но, к сожалению, тянется бесконечно. Она вся состоит из нелепого ожидания. Ждешь денег, воли, водки, жратвы, бабы, а потом оказывается, что пора уходить. То сам колотишь всех без разбору, а то вдруг тебе голубоглазый мальчонка влепит свинцу промеж глаз —

и ау! Рано или поздно от этого никому не уберечься, даже Федору Кузьмичу. Кладут всех в гробики, и лежат все рядышком под черной земляной простынкой. Кто-то когда-то верно подметил: скучно жить на свете, господа. Почему же Настя никак не поймет, что вместе им было бы гораздо веселее. Хочет, чтобы он ее изнасиловал. По-хорошему не уступит. Она надеется, что он набросится на нее посреди Москвы, на виду у прохожих, и это будет день ее торжества над ним. Напрасно надеется. Он уговорит ее полюбовно. Каждый день по дорогому подарку — и к осени она размякнет. В нем кровь спеклась от ненависти к ней, значит, это и есть любовь, другой не бывает. Он ненавидел ее за то, что и на пятом автобусе она не приехала. Повернулся и побрел к ее дому, а Настя, вот она, выкатилась навстречу со стороны Балчуга.

— Тебя сколько можно ждать? — спросил Алеша. — Ты где была? Почему не на консультации?

Он помнил, что у нее послезавтра экзамен в МГУ, а она, видно, забыла: убить ее мало за это. Настя сделала вид, что наконец его заметила и что ей неприятно его встретить на остановке.

— Вынюхиваешь, как ищейка, — бросила с презрением. — Сколько раз просила: оставь меня в покое.

Начинался между ними обыкновенный безрадостный разговор, и чтобы удобнее его вести, Настя опустилась на скамейку.

— Тебе тут подарочков припас, — Алеша положил ей на колени желтую сумку. В том поединке, который они вели, оба все-таки придерживались определенных правил. Когда Алеша о чем-нибудь у нее спрашивал, он, разумеется, не рассчитывал на добрый ответ; но и Настя не предполагала, что он хоть косвенно прислушивается к ее мольбам. Она постепенно привыкла к тяжелой тайной мысли, что от этого страшного, наглого парня ей не избавиться вовеки.

— Я от чужих подарков не беру, — Настя брезгливо столкнула сумочку с колен, еле Алеша успел ее подхватить.

— Ты что?! Бутылку разобьешь!

Настя заинтересовалась:

— Какая бутылка?

— Виски. Для папы твоего.

Настя надолго задумалась, и он ее не торопил, дымил потихоньку в сторону.

— Мне в аптеку надо, — сказала Настя. — За мной потащишься?

— Провожу немного. Спешить-то мне некуда.

Возле аптеки Алеша заново сунулся с подарком. Открыл сумочку и достал духи. Настя с грустью понюхала горлышко флакона. У нее духов отродясь не было.

— Пойми, Алеша, — сказала наставительно. — Чего ты от меня добиваешься, я тебе не дам. Хоть ты весь земной шар упакуй в эту сумочку.

— Почему?

— Я же тебе говорила.

— Потому что я бандит?

— Нельзя любить человека, которого боишься.

— Считаешь себя добренькой, а сама какая?

— Какая?

— Придумала, что я бандит, и тешишься. Да я мухи за всю жизнь не обидел. Но пусть даже ты про меня так думаешь. Пусть. Пусть я животное, а ты святая. Почему же не помочь животному, когда он обращается к тебе с последней просьбой.

— С какой просьбой?

— Сделай из животного человека.

— Разве это возможно?

— Полюби — и увидишь.

— По заказу не полюбишь.

Алешу разговор утомил, пришлось сигарету запалить. Приятно было ее уговаривать. Он-то знал и она знала, что никогда он от своего не отступит. Будь Настя обыкновенной девицей, она бы давно уступила. Но она была сошедшей с небес и не слишком дорожила своей телесной оболочкой. Духовное побуждение властвовало над ее поступками. Ей легче было погибнуть, чем покориться. Не страх привязывал ее к Алеше, а нечто такое, о чем не хотелось думать, потому что думать об этом было стыдно. Недавно ей приснилась любимая кукла дошкольных лет, она баюкала ее в колясочке, пеленала, а потом вдруг с истомной дрожью заметила, что у куклы Алешино смутное лицо, со смутным мерцанием глаз, с загадочной полуулыбкой; и когда она коляску катнула прочь, кукла дотянулась, до нее ручонками и больно, остервенело ущипнула за грудь.