Пёс имперского значения
Шрифт:
— Совсем чуть-чуть, минут на пятнадцать. Только он порой и в бессознательном состоянии, хм…, в бой рвётся. Как-то, помню, при штурме Ниневии….
— Изя, это к делу не относится! — перебил я строго. Зачем рассказывать совершенно посторонним людям о некоторых ошибках молодости?
— А… ну да, — согласился напарник. — А вот…
— И про это не стоит. А лучше вообще заткнись, и думай о том, как мимо Минска проезжать будем.
— Чего тут думать-то? Нас же всё равно не видно.
— Это нас, а телегу? Представляешь зрелище — едет пустая дрезина с приличной скоростью, у вокзала останавливается,
— А чего претензии сразу предъявляешь? — возмутился Израил. — Говорили же тебе, что ехать нужно через Вильно и Гродно. А меня крайним хочешь сделать?
— Сдурел на жаре? — спрашиваю. — Там сейчас вообще чёрт знает что творится, прости Господи. В лесах бандитов больше чем деревьев.
— Каких ещё бандитов?
— А всяких. Ты каких больше любишь? Есть недобитые остатки польской армии, дезертиры из неё же, местные уголовники, вытесняемые из городов. Еще литовские, пардон, жмудинские националисты….
— Их то, каким ветром занесло? Чего дома не сидится?
— В Белоруссии леса погуще. И, к тому же, деваться им некуда. За активное сотрудничество с немцами, за всё хорошее, что успели натворить, Антон Иванович приказал просто вешать их на первой попавшейся берёзе. А Иосиф Виссарионович, из непонятной гуманности, четвертаком обходится. Вот и бегут сюда, надеясь на снисхождение.
— И находят его?
— Как сказать…. Если в плен сдаются добровольно, то конечно…. Вот только генерал Годзилин за каждого пленного по пятнадцать суток гауптвахты даёт, в качестве премии.
— Много всего сдавшихся?
— За последние полгода — ни одного.
— Постой, Гиви, так всего четыре месяца прошло, как наши тут…
— Про то и говорю.
Лаврентий Павлович, до того молча и сосредоточено глядевший на дорогу, произнёс с сожалением:
— Да, а я в своё время так не смог.
— Это всё потому, что ты, товарищ Берия, гнилой интеллигент.
— Кто, я?
— Ну не я же, и не Гавриил Родионович.
— Ну какой же интеллигент, у меня и профессия есть.
— Кровавосталинский палач? — Израил не удержался от подначки.
— Если бы…, - устало вздохнул Лаврентий. — Если бы знал, как оно потом всё обернётся — лично бы удавил гадов. У меня и список есть. Проскрипционный, сорок два листа мелким шрифтом.
Мы помолчали, думая каждый о своём. Кто-то сожалел об упущенных возможностях. Кто-то о пиве с сосисками и тушёной капустой. Я размышлял о том, как бы нам поскорее найти нашего Такса, и смыться отсюда, не ввязываясь в большую политику и мелкие перестрелки. Генерал-майор Раевский, судя по выражению его физиономии, опять думал о бабах. Да он всегда о них думал.
Видимо, насчёт мыслей барона я здорово ошибался. Нет, не вожделенная литровая кружка с белой шапкой пены занимала его думы. Эммануил фон Так оказался выше прозы жизни.
— Уважаемый Лаврентий Павлович, начал он, вежливо склонив голову. — Никому не дано заглянуть в будущее, тем более изменить его.
— Вот как? — Берия внимательно посмотрел на баварца. — Позвольте поинтересоваться, на основе чего Вами были сделаны такие выводы? Вы буддист?
— Помилуй Боже! Какой из меня буддист?
— Обыкновенный, с верой в карму и предопределение. Или мадам Блаватскую изволили почитывать?
— Лаврентий, зачем сразу обвинения предъявлять? — вступился Израил. — Товарищ барон просто искренне заблуждается.
— В чём? — означенный товарищ вскинул рыжую голову.
— Ну как же? Ведь Вы утверждаете, что будущее изменить невозможно?
— Да, именно это я и хочу сказать. Ведь никто не знает, что нас ждёт впереди. Соответственно, так же и не знаем как поступать и что делать сейчас. Да, мы можем допустить, что наши сегодняшние действия повлияют на какие-то события лет через двадцать, или даже сто, но знать об этом не дано никому.
Товарищ Берия пожал плечами в ответ и вопросительно посмотрел на меня. А я чего? Делать мне больше нечего, как проводить разъяснительную работу среди местного, и не местного тоже, населения. Неблагодарное это дело — просветительство. Что бы не сказал — потом обязательно всё переврут и извратят. Честно говорю — на собственном примере испытано. Ещё тогда, когда мы с Изей реформу русского языка проводили. Уже не первую, но, почему-то, в памяти у всех осталась именно она. Раевский до сих пор плюётся при одном упоминании. Ещё бы не плевался, моё имя совсем чуть-чуть исказили, а его вообще Мефодием обозвали. Кому такое понравится?
Палыч ещё долго смотрел, видимо что-то спрашивая, но, не дождавшись ответа, произнёс:
— Товарищ генерал-майор, разрешите показать товарищу барону будущее. — А сам многозначительно показывает глазами на свой саквояж, в котором, помимо всего прочего, лежал его ноутбук.
— Светлое будущее? — уточнил я.
— Это как получится.
— Под подписку о неразглашении?
— Конечно, всё как полагается.
— Хорошо, тогда объявляю привал. Вон у той рощицы.
Конечно, рощей назвать несколько деревьев на краю картофельного поля, подобравшегося вплотную к железной дороге, было слишком громко. Но какая-никакая, а тень. Мы расположились под здоровенной березой, на пригорке, чтобы ещё и ветерком обдувало, и я с удовольствием выпрямил затёкшие ноги. Хотя весь путь и проделали сидя, но устал так, будто пешком прошёл всё это расстояние. Изя расстелил на траве большую скатерть, судя по всему реквизированную ещё из руин сгоревшего ресторана в Невежье. Многозначительно подмигнул, и выставил на импровизированный дастархан бутылку коньяку. Но под моим строгим взглядом смутился, осознал свою ошибку, и добавил ещё одну.
Лаврентий Павлович тем временем достал толстую кожаную папку и перебирал бумаги, отыскивая нужную.
— Ага, нашёл. Вот, товарищ барон, ознакомьтесь.
Фон Такс извлёк из кармана гимнастёрки, в которую мы его переодели взамен полуфрака официанта, очки, внимательно прочитал текст, и показал пальцем на одну из строчек:
— Скажите, а вот этот пункт…?
— Нормально, — Раевский заглянул ему через плечо. — За разглашение любых полученных сведений — расстрел. Что не так? Вы с чем-то не согласны?