Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь
Шрифт:
Она сказала:
– Я не люблю его, но должна была его иметь. До сих пор я никогда не желала мужчину – чтобы вот так сильно.
– Мне очень жаль.
– А вдруг об этом узнают дети? Вдруг узнает муж?
Я не стал говорить ей: «Твой муж каждую пятницу приходит ко мне облегчать свою совесть – после того, как в четверг, день получки, ходит к проститутке облегчать свое тело».
Вместо этого я сказал:
– Вы больше никогда не должны видеть этого человека. Молите Бога, чтобы Он помог вам.
Она ответила:
– Мое тело думает о нем.
А я подумал о ее теле под его бедрами.
– Мне очень жаль.
Мы
– Она совершила великий грех.
Ой ли? А если бы я сказал ей, что она должна возблагодарить Господа за свои чувства?
Возблагодарить за свое тело, за его тело, за их наслаждение? Стала бы она после этого больше любить Господа? Или же меньше?
Но я ничего не сказал священнику, для которого ветер мог дуть или не дуть. Солнце могло сиять или не сиять. Он выговаривал мне об эрекциях, о том, как сам управляет ими, а мне хотелось сказать: «Черт побери, мужик, да она не об эрекции говорила, а о самом волнующем, что ей довелось пережить за свои сорок два года».
Зачем она сидела в будке и рассказывала об этом двадцатипятилетнему девственнику?
Как там говорится в моих конспектах? «Чтобы понять проблемы своей паствы, священнику не обязательно самому с ними сталкиваться. У него власть от Господа». А как быть с воображением Господа? Из Моцарта, милого, пьяного, божественного Моцарта вышел бы священник получше моего. Я сидел один в своей полутемной комнате, за спиной у меня – лампа под абажуром, и внимательно слушал конец «Свадьбы Фигаро», где графиня Альмавива дарует прощение тем, кто мог меньше всех на него рассчитывать. Прощение. А я?
Я не преуспел в роли священника. Пропало смиренное желание взять свой медицинский саквояж и требник и уйти в больной языческий мир. Не хватило авторитета. Не хватило воображения. Легко было Гласу Господню звучать, как мой собственный, плюс форте. Священное Писание полностью оправдывает меня, но странное дело – точно так же оно оправдывает и остальных знакомых католиков, и ортодоксов, и либералов. Я не хочу быть несправедливым к католикам: то же можно сказать об иудеях, мусульманах, баптистах, методистах, кальвинистах, евангелистах, свидетелях Иеговы, адвентистах седьмого дня и обычных фанатиках, что есть повсюду. Самое чудесное в Писании – его приспособляемость. Я не терял веры в Господа, но давно разуверился в людях.
А в женщинах? Посмотри на нее, стройную, как тростник Соломона, с локонами Авессалома. Что делать с красотой? Я никогда не был полностью уверен…
Мать говорила мне между тремя и четырьмя часами: «Гендель, когда мы встретим красивую женщину, ты должен будешь сказать ей комплимент, но ни в коем случае не быть навязчивым». Что я могу поделать? В наши дни комплимент – уже навязчивость, разве нет? Женщины не хотят быть красивыми, они хотят быть адвокатами и врачами. Слава богу, в католичестве они пока не могут стать священниками. Сказать ей так? Наклониться и прошептать: «Мисс, красоты в этом мире так мало, что мы не можем позволить вашей пропасть»? Мне тут же дадут пощечину. Она хочет носить дурацкий завитой парик и орать «ПРОТЕСТУЮ!» распутному дряхлому судье, который, при условии, что она симпатична, решит, что она извращает ход процесса, и возненавидит ее в сердце своем. Зачем ей уродовать свои лодыжки, топча больничный линолеум? Почему она хочет сидеть за штурвалом «Конкорда», быть членом парламента и гибнуть на северном склоне Эйгера? Почему хочет преуспеть в большом бизнесе, если большой бизнес крадет то краткое время жизни, что отпущено ей на то, чтобы понять, что есть жизнь?
Это наша вина – таких мужчин, как я, то есть: мы так долго трубили о важности того, чем занимаемся, что женщины поверили и захотели заняться тем же. Посмотрите на меня. Я очень состоятельный человек, один из лучших в своем ремесле, но убегаю, как школьник, поскольку больше не могу высидеть за партой ни дня. Я знаю: все, чем я стал, все, что я значу, ничего не стоит. Но как сказать об этом ей?
Свет лег на море. Тугая белая пленка света растянулась от горизонта до полосы прибоя. Свет дымкой над зеленым морем, бледные крылья распыляют воду, свет бабочки над морским размахом. Свет подрагивал, его фестончатые поля затеняли скалы – волнолом для рыбачьих лодок. Свет покоился на обшарпанных посудинах.
В свете ощущалась соль. Очищающий свет драил песок и гранил его крупинки в бриллианты. Обдирал гладкие бетонные колонны гавани и возвращал им грубое достоинство моря. Нерукотворное море и отмывающий свет.
Что имеет значение? Что ценно само по себе, а не благодаря заемной славе? Существуют ли внутренне присущая ценность? Модно отвечать «нет». Говорить, что дерево – всего лишь древесина, любая картина – произведение искусства, журналистика может быть литературой, любовь эгоистична, а этика – это нравы. Нормы правильно подвергать сомнению, но нельзя делать вид, будто их не существует. Там, где нет моральных норм, воцаряется рынок.
Мне нравятся рынки, их шум и суета, торги и ложь. Мне в радость бесстыдство, с которым плохо сделанные вещи выдаются за венец творения. Меня возбуждает запах сокровищ – тут, там, повсюду.
Но кто из нас главнее? Я торгую на рынке или на рынке торгуют мной? Свинья в человеческом облике, привязанная к стропилам и продаваемая кусками за сальным прилавком. Человечина, любимое лакомство рынка, сколько стоит душа – не считается.
В Чунцин на реке Янцзы – город, где я провел несколько лет, – на рассвете приходят крестьяне и становятся в очередь, чтобы получить работу. Руки протянуты к Мадонне Молящей, что стоит у нас в миссии. На коленях, вытянув к ней руки, молят о работе.
Работа – длинный шест, на котором болтается мой багаж, а если не он, то двухсотфунтовые мешки чили, дерюжные мешки риса или связки куриных тушек.
В спуске к реке, у которой начинается вся жизнь, высечены мелкие ступеньки. Еще в Средние века и с тех пор исправно служат ногам. Ногам в расшитых башмаках, в тонких шелковых туфельках, в меховых сапогах, подбитых кожей. Ногам, идущим на ярмарку невест, босым ногам, бредущим на рынок рабочей силы, вверх и вниз по скользким ступенькам, кули, с шестами на плечах.