Пещера Черного Льда
Шрифт:
Ката в приступе облегчения не услышала, как тот подошел. Даже когда он стиснул руками ее голову, она приняла это за ласку и хотела коснуться его в ответ. Но когда давление стало сильнее, она поняла, что дело плохо, и взгляд, брошенный ею на Исса, пронзил его сердце.
Одного поворота хватило, чтобы сломать ей шею.
«Из-за этого будут умирать».
Огонь и лед жгли его плоть и его душу. Боль была плотна и многослойна, как камень, пролежавший миллионы лет на дне моря. Безымянный знал, что такое боль. Знал ее вес и ее меру, ее послевкусие и ее цену. Его суставы ныли, как это
Боль была ему известна, прошлое — нет.
Он пытался вспомнить его каждый день, напрягаясь так, что суставы лопались под кожей, челюсти смыкались намертво и старые раны открывались, покрывая тело язвами. Страх причинить себе вред, некогда такой сильный, что только он и держался в уме из года в год, теперь почти совсем притупился. Приносящий Свет поправил дело. Приносящий Свет со своими мазями, бинтами, сетчатыми мешочками и щипчиками. Приносящий Свет не даст ему умереть. Безымянному понадобилось много лет, чтобы это понять, и еще больше, чтобы это усвоить, но теперь это прочно закрепилось у него в голове.
Это знание освободило его: не от боли — никто и ничто не могло освободить его от нее, — но от страха смерти. Безымянный не владел больше полностью своим лицом, но его черты до сих пор еще выражали ожесточение. Даже боль, страшная боль, отнявшая у него многие годы жизни, не могла сделать смерть желанной.
Он не хотел умирать: это было еще одно, что он знал. Со временем он будет знать больше.
Ожидание — вот чем была его жизнь. Ожидание, боль и ненависть. Он ждал Приносящего Свет, и крохи света и тепла, доставляемые им, были для Безымянного все равно что кость для собаки. Теплая рука, коснувшаяся плеча, теперь обжигала его. Он жаждал тепла и прикосновений, но они ранили его. Когда рука уходила, он испытывал только одно облегчение, но не успела еще изгладиться память о руке Приносящего Свет на его коже, как он снова начинал жаждать этого.
Одиночество не походило на боль. Оно не имело своих оттенков и прелестей, не углублялось и не становилось легче, не менялось день ото дня. Оно грызло его миг за мигом, час за часом, год за годом, пожирая его по кускам. То, что оставалось после него, пугало Безымянного. Он мог вынести все: заключения, пытки, лишения, даже красно-голубые языки льда и огня, заменившие в его памяти прошлое, но своего полного одиночества он выносить не мог.
Оно превращало его в то, что было ему ненавистно.
Безымянный ворочался в железной камере, служившей ему домом, ночным горшком и постелью. Цепи, заржавевшие за долгие годы от пота, мочи и нечистот, не столько гремели, сколько похрустывали, как косточки малого ребенка.
Ненависть ему была не в новинку — это было последнее, что он знал. Она приходила слишком легко и слишком хорошо в нем умещалась для чувства, родившегося лишь недавно, в годы заточения. Тоскуя по каждому приходу Приносящего Свет, по миру света, тепла и людей, он ненавидел все, по чему тосковал. Одиночество кормилось им, а он кормился ненавистью. Только благодаря ей он пережил годы тьмы, неподвижности и всевозможных видов боли. Благодаря ей он выносил мир без дня и ночи, без времен года, без солнечного света
«Из-за этого будут умирать».
Считать ему было не по силам — он не имел никакого понятия о числах, — но ему казалось, что слова, которые он шепчет во тьме, повторяются уже много раз. В них было утешение. Они делали терпимым копошение мелких существ под кожей его рук, спины и бедер, превращали работу их роговых челюстей в едва заметный зуд.
Лицо Безымянного трескалось и кровоточило, когда он силился растянуть рот в улыбке.
«Из-за этого будут умирать».
Все, что ему требовалось, — это вспомнить прошлое. Вспомнить, кто он такой. Он и теперь уже стал сильнее, чем прежде. Приносящий Свет не знал этого — он думал, что его подопечный все тот же. Но он ошибался. Безымянный наращивал себя тонкими, как роговица, слоями, точно мясо, обрастающее в темноте плесенью. Кое-какие мысли теперь держались у него от одного дня до другого. Это не давалось ему даром и вынуждало тело бороться с болью в одиночку, в то время как ум вскармливал очередную мысль. Суставы, пользуясь его неподвижностью во время сна, начинали кровоточить. Зато теперь он что-то знал и полагал, что одно другого стоит. Слишком долго он знал ровно столько же, сколько существа, растущие и зреющие под его кожей, — то есть ничего, кроме голода, жажды и боли.
Теперь он обрел себя и выжидал случая обрести еще больше.
Когда Приносящий Свет опускался к нему со своим светом и своими теплыми свертками, из которых сочился мед и бобовый сок, и брал у Безымянного то, что ему было нужно, перед Безымянным начинала струиться темная река. Жидкое стекло, текущее и клубящееся в ней, увлажняло язык Безымянного. Эта река струилась для него одного. И каждый раз, когда Приносящий Свет вскрывал ему кожу своим тонким гравированным ножом и вынимал серебряными щипчиками то, что ему было нужно, берег реки становился все ближе. Когда-нибудь он приблизится совсем, и Безымянный сможет войти в реку. Когда-нибудь ее воды угасят пламя, пылающее на месте его прошлого.
Заняв наиболее удобное положение, подвернув под себя ноги и протянув свои цепи высоко через грудь, он напрягся в поисках имени, которое потерял. Время приходило и уходило. Тьма стояла на месте. Несмотря на все его усилия и вопреки желаниям, ум его упустил поставленную задачу, и одиночество снова явилось глодать его. Мало-помалу он уснул. Ему приснились теплые руки — они трогали его, держали и несли к свету.
16
НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
За те десять дней, что он отсутствовал, на землях клана легли глубокие снега. Кобыла не желала брести по грудь в сугробах и, пользуясь безразличием всадника, выбирала дороги, которые никак нельзя было назвать прямыми. Круглый дом уже показался вдали, и Райф не находил в себе никакой радости от предстоящего возвращения домой.
Ветер раскрасил небо в белые и серые полосы. Где-то далеко на севере бушевала буря, рожденная в мерзлых глубинах Великой Глуши, и на уровне земли тоже дул режущий ветер. Больше всего страдала кобыла — из глаз и носа у нее текло, и морда все время обрастала льдом. Райф ежечасно слезал, счищал его и смотрел, не обморожен ли у лошади рот. К себе он относился куда более равнодушно. За пять дней пути его лисий капюшон весь обледенел, и каждый волосок на нем торчал, как иголка. Щеки Райфа онемели в тех местах, где соприкасались с ним.