Пещера Лейхтвейса. Том первый
Шрифт:
Итак, к голоду присоединилась и жажда.
Прошел девятнадцатый день. Разбойники безропотно переносили свои мучения. Они старались друг другу показать, что мужественно переносят ужасную судьбу. Они все еще не теряли надежды. В ночь с девятнадцатого на двадцатый день старик Рорбек был уже в бреду. Он все время требовал настойку из кореньев, но ее нельзя было приготовить за неимением воды.
Лейхтвейс приказал утолять жажду вином. Рома осталось уже немного. Лейхтвейс разделил его на маленькие порции, для того, чтобы каждому из осажденных ежедневно доставалось хотя бы по рюмке. Этого,
— Кожа взята от животного, — рассуждал он, — и поэтому в ней имеются хоть какие-нибудь питательные вещества.
Последним поленом был разведен огонь и в последнем остатке воды было приготовлено это кушанье. Каждый из осажденных проглотил кусок этого ремня. Силы у них от этого не прибавилось, но на несколько часов явилась самообманная мысль, что они поели, так как желудок был наполнен.
На двадцать первый день осады исполнилось ровно пять суток с тех пор, как заключенные под землей разбойники почти ничего не ели. У некоторых появились признаки ужасных последствий тех лишений, которые человек долго переносить не может. Самый пожилой из разбойников, старик Рорбек, не мог уже вставать на ноги, все время он лежал в каком-то полузабытьи. Елизавета ухаживала за ним с нежной заботливостью.
Она вливала ему в рот ежедневно порцию рома, бывшего теперь единственной пищей осажденных, и даже жертвовала тайком большей половиной своей порции, чтобы только спасти отца от верной смерти. Старик только благодарно пожимал ей руку; говорить он не мог, так как слишком ослабел, но в глазах его можно было явно прочесть страх за участь дочери и немую мольбу к Небу о ее спасении.
Зигрист, невзирая на собственные страдания, неутомимо посвящал друзьям свои силы. Все следовали его советам.
Бруно удалился в темный угол пещеры и почти не выходил оттуда. Он, казалось, ушел от мира, и мысли его уже не были заняты тем, что творится вокруг него. Лицо его как-то просветлело, и лишь изредка с запекшихся губ его срывался вздох.
Самый молодой из всех разбойников, Отто Резике, который, казалось, был сильнее всех, находился в наихудшем состоянии. Он не привык к лишениям и опасностям, а потому скорее всех и сдался. Он, впрочем, ослабел не столько физически, сколько морально, и страдал теперь глубокой меланхолией, из которой вырвать его не было никакой возможности. На вопросы Лейхтвейса и других товарищей он не давал ответов, а сидел молча, с поникшей головой. Глаза его приняли какое-то странное, бессмысленное выражение.
Зато обе женщины держались изумительно бодро. Лора и Елизавета во время крайней опасности оказались благороднейшими представительницами своего пола, они ухаживали за больными, подбадривали унывающих, никогда не жаловались и не отчаивались. Если Лора иногда проливала слезы, то не из-за своих страданий, а глядя на других, состояние которых ухудшалось с часу на час.
Сам Лейхтвейс, казалось, не поддавался ни голоду, ни жажде, он все еще ходил выпрямившись, в глазах его сверкал огонь, он, как только мог, утешал своих товарищей и сотни раз повторял:
— Не унывайте, друзья мои. Господь нас не оставит. Он видит нас и, если на то будет Его воля, мы будем спасены.
Но можно ли было надеяться, что Бог сохранит жизнь несчастным разбойникам?
Казалось, Он судил Лейхтвейса и его друзей.
У Лоры надрывалось сердце, глядя на страдания маленькой Гильды. Ребенок бился в судорогах, лежа на мягком мшистом ложе, он был уже настолько слаб, что не мог даже открыть глазки.
— Она умирает! — воскликнула Лора под вечер двадцать первого дня. — Помогите! Не дайте погибнуть бедному, невинному ребенку. Господи, охрани ее! Ведь она ничем не провинилась и не согрешила перед Тобою.
Зигрист наклонился к ребенку, вытер у него со лба пот и попытался успокоить судороги тем, что делал ему втирания ромом.
От этого запас рома, конечно, уменьшался, но никто не роптал. Каждый охотно жертвовал свою порцию, чтобы сохранить жизнь ребенку.
Зигрист отвел Лейхтвейса в сторону и шепнул ему на ухо:
— Ребенок на доживет до следующего утра, если не дать ему пить. Рома же давать ему нельзя.
Лора, услыхав это, подошла к столу, взяла острый нож и перерезала себе одну из жил на левой руке. Кровь начала слабо сочиться из раны, и Лора тотчас же поднесла руку к губам ребенка. Гильда стала жадно сосать ее кровь.
— Лора! — в страшном волнении воскликнул Лейхтвейс. — Неужели дошло до этого? Если так, то упаси нас Господь от ужасных мыслей, которые могут довести нас до помешательства.
— О каких мыслях ты говоришь? — спросила Лора, протягивая руку Зигристу, который наложил на нее искусную перевязку.
— Я и высказывать не хочу своих мыслей, — ответил Лейхтвейс.
Вдруг он всплеснул руками и отрывисто проговорил:
— Лишь бы не это! Не отнимай у нас разума, Господи! Не заставляй нас терять человеческое достоинство. Не превращай нас в людоедов, в хищных зверей.
Лора и Зигрист поняли его и в ужасе переглянулись.
Лейхтвейс поднялся на вышку. Со дня на день он надеялся увидеть, что солдаты ушли. Но каждый раз его надежды не оправдывались. Так и в этот вечер. На холме расположились человек восемьдесят. Они развели костры, и из котлов, в которых они варили мясо и овощи, поднимался соблазнительный запах. Они ели, сколько хотели, вкусную, хорошую пищу, а в нескольких шагах от них, под землей, томились люди, жаждавшие хотя бы глотка воды как спасения, у которых не было куска хлеба, чтобы хотя бы немного поддержать угасавшие силы.
Лейхтвейс задумался над вопросом, не попытаться ли произвести вылазку. Он хорошо знал, что его товарищи будут биться как герои, что они с отчаянной отвагой бросятся на врагов. Но что могло выйти из такой борьбы, даже в лучшем случае? Рорбека и Отто нельзя было принимать в счет, они уже были не способны держать в руках оружие; старик без посторонней помощи не мог бы даже выйти из пещеры. Оставались Лейхтвейс, Зигрист и Бруно против восьмидесяти. Нет, это было сумасбродство идти на такой бой. Кроме того, Лейхтвейс подумал об участи Лоры, Елизаветы и ребенка. Нельзя было рисковать, чтобы они попали в руки солдат, так как это было бы хуже смерти.