Пещера Лейхтвейса. Том второй
Шрифт:
— Доктор приезжает из Бремена в Боркум только по понедельникам и четвергам, — ответил старый рыбак, рабочий Гаральда, единственный, стоявший у его тела, — но, поверь мне, хозяйка, ему врач больше не нужен, ему нужнее священник.
Пастор был уже тут, чтобы исполнить последнее, что мог сделать для Гаральда: благословить его на длинный темный путь, на который вступил этот в расцвете жизненных сил человек. Сильная потеря крови лишила Гаральда сознания на несколько минут. Но теперь он пришел в себя и медленно открыл глаза. Когда его взгляд упал на Лукрецию и ребенка, он принял выражение невыразимого страдания, и две крупные слезы скатились по его бледному, уже смертью подернутому лицу.
— Прощай, Лукреция! — простонал он. — Прощай навеки… Я не могу исполнить моей клятвы. Не могу быть отцом твоему ребенку. Я любил тебя всей душой. Ты должна была осветить мне одинокую жизнь, как звезда освещает темную ночь. Но Бог решил иначе…
Вдруг ему пришла в голову мысль, которая так страстно и сильно овладела им, что дала ему силу приподняться.
— Святой отец! — крикнул он глухим, разбитым голосом, — и ты, Эриксон, — он показал дрожащей рукой на рыбака, который поддерживал его, — будьте моими свидетелями. Все мое добро и имущество… Лукреции… ребенку… им одним… все… ах, как темно в глазах… зажгите же свечи… что же, неужели солнце не встанет сегодня?.. я должен идти на море… гоните мою лодку, гоните! Ах, вот Друидова пещера!.. прочь отсюда!.. прочь!.. у меня нет ничего общего со злым духом… нет, я раб Божий, я христианин!..
Гигантское тело рыбака вздрогнуло, еще раз приподнялся Гаральд Кнут и затем упал на землю: его потухшие глаза свидетельствовали, что огонь жизни никогда больше не загорится в них.
— Да, ты был христианин, — произнес торжественно пастор, протягивая с благословением руки над телом Гаральда, — и как христианин ты возвращаешься к Отцу и Сыну, которые откроют тебе свои объятия. Смотрите, боркумцы, глядите, кого вы своей слепой злобой и темным суеверием затравили насмерть. Он пал жертвой вашего невежества.
В это время старый рыбак нагнулся к телу покойного и вынул у него из кармана что-то белое. Это был длинный лоскуток исписанной бумаги со штемпелем, какими бременские купцы обыкновенно отмечали свои деловые бумаги. Молча протянул Эриксон бумагу пастору. В эту минуту луна осветила так ярко всю эту сцену, что он мог при ее свете свободно прочесть написанное. В ту же минуту старик вздрогнул и крикнул дрожащим от волнения голосом:
— Увы! Что вы наделали, несчастные! Вы допустили, чтобы перед вашими глазами был убит ваш благодетель. Ведь это он пожертвовал пять тысяч талеров для раздачи вдовам и сиротам. Это был — Гаральд Кнут.
При этих словах в толпе пронеслось волнение, как ветер проносится над ивами на берегу моря, склоняя их над водой. Так же задрожали боркумцы при этом известии и медленно, движимые единодушным побуждением, пали на колени.
— Да, помолимся, — сказал пастор, становясь на колени, — помолимся за упокой души нашего благодетеля Гаральда Кнута. Не только это он даровал женам и детям несчастных рыбаков; без сомнения, это он же и в прежние годы, когда море подымало плотины и остров рисковал быть затоплен, доставил через бременских банкиров необходимые суммы для восстановления их. Он же доставил нам анонимным путем средства для реставрации нашей церкви и больницы, построенной большею частью на его деньги.
Так спи же, Гаральд Кнут, спи сном вечности. Ты с высоко поднятой головой можешь предстать перед престолом Вечного Судьи.
Затем пастор дрожащим от слез голосом прочел молитву, причем вся толпа приняла участие в этом, и когда сотни голосов произнесли «Аминь», глаза всех наполнились слезами и послышались глухие стоны и вздохи; так плачут дети, теряя отца.
— Ну, не довольно ли, однако, молиться? — вдруг раздался суровый голос. — Я думаю, что теперь время поговорить о практических вещах. Слушайте, чтобы сразу узнать, что теперь будет.
Это говорил батрак Лейхтвейс. Все удивленно посмотрели на него. Чего еще хочет этот человек, после того, как в кровавом поединке одержал победу над своим противником? Почему он не уходит, что нужно ему еще на острове? Но батрак Лейхтвейс, с наглостью засунув руки в карманы, подошел к двери каменного дома и крикнул:
— Перед двумя достопочтенными свидетелями умерший завещал этой Бледной женщине свой дом, деньги, лодки, короче — все свое состояние. Но она — моя жена, и потому все, что здесь есть, принадлежит мне. Я сегодня же переезжаю и впредь живу на острове.
— Нет, этого не будет! — вскричал старый Эриксон, и его слова были повторены всеми присутствующими. — Наш остров не может служить вашим местопребыванием. Умерший ясно завещал все свое имущество Лукреции и ее ребенку, а не тебе — его убийце.
— Ну, это мы еще посмотрим, — презрительно усмехнулся Лейхтвейс, — в Бремене существует суд, который присудит мне мою собственность.
— Так убирайся же в Бремен как можно скорее! — раздался голос из толпы. — Ни одной минуты лишней не смеешь ты оставаться на острове.
Вся толпа бросилась на батрака и, несмотря на его сопротивление, поволокла к берегу. Там покачивалась лодка Лейхтвейса, в которой спали два гребца, приехавшие с ним. Их разбудили и приказали приготовиться к отъезду.
— Без жены я не тронусь с места! — вскричал тогда жалкий Лейхтвейс. — Или вы думаете, что имеете право удерживать мою законную жену и ребенка?
Настало томительное молчание; глаза всех устремились на Лукрецию, которая стояла бледная и дрожащая, прижимая ребенка к груди.
— Мы не можем ее отпустить с этим мучителем! — закричал Эриксон. — Не правда ли, господин пастор, этого нельзя допустить; мы сами слышали из ее уст, что только следуя принуждению пошла она за этого человека.
— Совершенно верно и справедливо, — ответил робко священник, — но я боюсь, любезные прихожане, что, удерживая ее, мы поступим противозаконно. Ведь даже в Евангелии написано: жена да последует за своим мужем.
— Тогда я поступлю так, как сказано в Писании! — воскликнула твердо и решительно Лукреция. — Я знаю, что, следуя за ним, я иду на погибель, что с ним я буду влачить жизнь, полную отчаяния и нищеты, но, освободясь от меня, жители этого острова не подвергнутся судебному преследованию.