Пещера Лейхтвейса. Том второй
Шрифт:
— Гильда в надежных руках, — ответил Лейхтвейс, — Натан Финкель заменит ей отца, а Роза — мать. Они никогда не оставят нашу маленькую Гильду. Но разве ты не думаешь о другом ребенке, о нашем собственном, о том несчастном маленьком создании, которое в час появления своего на свет было похищено у матери и о котором мы не имеем никаких известий? Я все время надеялся, что нам удастся напасть на след нашего ребенка, но теперь я благодарю Бога, что мы остались в неведении о его судьбе. Мы избавлены от горестной разлуки с ним и умираем, ни разу не увидев его.
Лора заплакала. В ней снова проснулась материнская любовь и нежность, которую она все время подавляла в себе, боясь огорчить этим мужа. За последнее время она ни разу не говорила об этом ребенке и не вспоминала о нем при Лейхтвейсе; но одному Богу было известно, как она втайне страдала, как часто горячо молилась, чтобы Господь охранил его, чтобы Он был ему Отцом и направил его на путь истины и правды.
— Не плачь, Лора, — утешал ее Лейхтвейс, — побори свое горе. Толпа вообразит, что ты боишься смерти, что тебя страшит грядущее. Этого не должно быть. Лейхтвейс и жена его достойно примут смерть.
Наконец шествие достигло моста. Осужденных привели к тому месту, где возвышается памятник св. Иоганну Непомуку. Народ, по-видимому, решил утопить Лейхтвейса и Лору там же, где некогда погиб в волнах этот мученик.
С этим историческим местом была связана знаменитая легенда. В 1393 году, а по легенде уже в 1383, тоже 16 мая, на мосту через реку Влтаву было совершено ужасное злодеяние, до сих пор не забытое и приведшее к канонизации того, который в тот день умер в твердом сознании своего долга, оставаясь верным своему обету.
Иоганн Непомук был священником в Праге и вместе с тем состоял духовником супруги чешского короля. Клеветники убедили короля, что его супруга нарушила верность, а так как король был очень ревнив, то поклялся расследовать это дело и удостовериться, действительно ли он обманут королевой. Ему казалось наиболее удобным предложить духовнику своей жены Иоганну Непомуку выдать те тайны своей жены, которые королева доверила ему на исповеди.
Но Иоганн Непомук оказался служителем церкви, не преклоняющимся перед блеском королевской короны, на которого не действовали ни угрозы, ни подкупы. Он решительно отказался выдать тайну исповеди и этим возбудил гнев короля, приказавшего заключить Непомука в тюрьму. Сказание гласит, что несчастный в тюрьме был подвергнут мучительным пыткам, так как король во что бы то ни стало хотел заставить его говорить. Но ни изувеченное тело, ни страдания, ни угрозы не могли поколебать его мужества.
Тогда король пришел в ужасную ярость и решил казнить преданного своему долгу священника. И вот Иоганна Непомука связали и сбросили с моста в реку. Незадолго до исполнения казни ему снова предлагали свободу при условии выдать тайну исповеди, но он гордо и решительно отказался и умер жертвой жестокости, мучеником своего долга.
Спустя десять дней труп Непомука был найден, и вскоре покойного начали чтить во всей Чехии как мученика. Папа Иннокентий XIII причислил его в 1721 году к лику святых, что в 1729 году подтвердил папа Бенедикт XIII. В соборе города Праги святому воздвигнули роскошный памятник из мрамора и серебра.
На том самом месте, где когда-то страдал Иоганн Непомук, где он с грустью убедился в необузданности человеческих страстей, стояли теперь Лейхтвейс и Лора в ожидании ужасной кончины. Толпа запрудила весь мост, и только у памятника было оставлено свободное место для осужденных. По знаку одного из граждан, известного всей Праге кожевника, взявшего на себя роль верховного судьи, из толпы выступил какой-то огромного роста рябой детина и связал вместе Лейхтвейса и Лору крепкой веревкой, обмотав ею их бедра.
— Развяжите мне руки, — умолял Лейхтвейс, — чтобы я мог в последний раз обнять свою жену!
Толпа и слышать не хотела об этом, но кожевник рассудил, что прусскому шпиону и со свободными руками не удержаться на поверхности бурной реки, так как к нему крепко привязана его жена. После некоторого колебания кожевник исполнил желание Лейхтвейса и велел развязать разбойнику руки.
Перед лицом всего народа Лейхтвейс обнял Лору и поцеловал в бледные губы.
— Я прощаюсь с тобой, моя Лора, но не навсегда, а лишь до лучшей жизни. Смерть — лишь мгновение, после нее наступает вечная жизнь.
— Вечная жизнь, — прошептала Лора, будучи не в силах удержать своих рыданий. — Прощай, мой ненаглядный. Прощай! В последний раз я говорю с тобой и еще раз высказываю мою сердечную благодарность за всю твою любовь. С тобой я была безмерно счастлива. Ты отдал мне свое сердце, а оно в тысячу раз дороже того, чем я пожертвовала ради тебя.
— Лора, жена моя, прощай! Поцелуй меня в последний раз, а затем через врата смерти войдем в царство вечного блаженства.
Лейхтвейс обнял жену, и белокурые волосы ее смешались с его темными кудрями. Так стояли они на священном историческом месте; под ногами их бушевала река, над головами мерцали тысячи звезд и луна мягким светом озаряла любящую чету.
Но фон этой трогательной картины был ужасен. В мрачном сиянии сотен факелов виднелись озверелые лица граждан, осыпавших несчастных осужденных проклятиями и бранью, женщины поднимали на руки детей и показывали им отвратительное зрелище дикой расправы; а вдали виднелись мрачные стены Праги, между которыми возвышался древний замок Градшин. На одном из балконов этого замка стоял граф Батьяни и с искаженным злорадством лицом наблюдал за толпой, довершавшей его гнусное дело.
Лейхтвейсу и Лоре не разрешили даже исповедаться и помолиться. Кожевник дал знак, и десяток дюжих парней выступили, чтобы исполнить обязанности палачей. Они схватили осужденных и подняли их на ограду моста.
Еще минута… и казнь должна свершиться.
— Забудь все земное, Лора, — шепнул ей Лейхтвейс, — мы скоро будем там, где нет ни злобы, ни коварства.
Кожевник вскочил на возвышение и крикнул, обращаясь к Лейхтвейсу и Лоре:
— Граждане Праги постановили предать вас смертной казни. Скройтесь же навеки в волнах Влтавы!
Самозваные палачи изо всей силы толкнули осужденных, которые стремглав полетели с моста. Они упали в воду, высоко брызнувшую вверх и как будто с жадностью старавшуюся поглотить свои жертвы.