Пещера
Шрифт:
– Помолчи.
Лора осеклась, и глаза у нее сделались как велосипедные колеса.
Телефон на столе Раздолбежа был демонстративно отключен. Трубка лежала рядом с аппаратом на столе, лежала на спинке, как дохлый жучок, короткими гудками вверх.
Раздолбеж тоже хотел сочувствовать – но Павла не позволила. Пресекла сопли на корню, напористо спросила, какова судьба анонсированной передачи, и услышала именно то, что ожидала услышать. Раздолбеж приседал и извинялся, сопереживал Ковичу и извинялся снова – но какой смысл делать презентацию
Павла сдержалась, и поэтому Раздолбеж не узнал, какой он трус и предатель. Поощренный ее молчанием, он даже счел возможным поинтересоваться: а что, спектакль действительно такой потрясающий, как говорят? То есть был такой потрясающий?..
Павла сдержалась снова.
В приемной измученная Лора билась над неумолкающим телефоном, будто молодая мать над орущим младенцем.
– Я не могу уже… обрывают… всем интересно, выйдет передача или нет…
– А ты что говоришь? – равнодушно спросила Павла.
Лора пожала плечом:
– А что я могу… Говорю, передача «Портал» будет по расписанию, а о содержании спрашивайте господина Мыреля…
Павла усмехнулась.
За утро в дверь Рамановой квартиры четырежды звонили соседи. Казалось, взбудоражен весь город – по дороге на студию Павла наслушалась разговоров в автобусе. Все были в курсе дела, но никто ничего не знал точно; молва упрямо твердила, что передача о запрещенном спектакле состоится при любых условиях, что желающие смогут задавать вопросы по телефону – режиссеру, актерам и представителям Триглавца…
Павла слушала эти разговоры, уши ее пылали, а по дороге вслед за автобусом, не обгоняя, но и не отставая, тянулась серая, такая серая машина. А в машине – Павла была в этом уверена – полз зеленый светлячок по окну монитора…
– …вот и я говорю, – обиженно заключила Лора.
Кассета с «обзорной экскурсией по театрам столицы» извлечена была из каких-то дальних кладовых, то был действительно обзор, причем прошлогодний, но хорошего качества; сообщив начальству, что намерена работать сегодня, как всегда, Павла добросовестно отсмотрела кассету, а потом заказала монтажную, чтобы свести основной блок с заставкой передачи «Портал».
В монтажной ее ждал Сава.
И, плотно закрыв снабженную звукоизоляцией дверь, Павла вытащила из-за пазухи – из складок огромной, не по росту, мужской куртки – одинокую немаркированную кассету.
Передача шла в эфир в шесть.
Режиссеры-эфирники ужинали, не покидая боевого поста; собственно, ужин этот плавно произрастал из обеда. Эфирники любили поесть и ели постоянно; в половине шестого Павла, бледная, с красными пятнами на щеках, позвала Раздолбежа в маленькую просмотровую комнату номер девять. Ей срочно надо было показать шефу некий интересующий его материал.
Раздолбеж не понимал, к чему такая спешка – но пошел; усадив его в кресло, Павла вспомнила, что забыла в кабинете материалы для просмотра.
Раздолбеж
Звукоизолированную комнату номер девять. Закрепленную – Павла специально смотрела журнал – сегодня до полуночи за господином Мырелем.
Электронные часы над дверью показывали без двадцати шесть.
Говорливые эфирники разом умолкли при ее появлении. Все знали, что отмененную передачу готовила именно Павла и что на скандальном спектакле присутствовала тоже она; всем так и хотелось спросить: ну как?
Впрочем, эфирники всегда были самыми равнодушными людьми на студии, и замешательство скоро сменилось ворчанием – почему ДО СИХ ПОР кассета с передачей не на месте?!
Она извинилась, сослалась на внезапные изменения в планах, пожаловалась на мымру-Раздолбежа; ее поддержали. Эфирники традиционно не любили Раздолбежа; жилистый парень, развалившись в вертящемся кресле, протянул руку:
– Давай!
И Павла вложила в эту руку кассету.
С передачей «Портал».
И уселась рядом, на свободный стул. В правом верхнем углу пульта прыгали циферки, демонстрирующие выборочную статистику; передачу о садоводстве смотрели сейчас три процента возможной аудитории. Впрочем, от подобных передач многого и не требовали.
Без двенадцати шесть эфирники шумной толпой собрались пить кофе прямо в аппаратной; Павла наморщила нос и объявила, что не потерпит сигаретного духа. На нее покосились удивленно, однако, поворчав, решили наведаться в ближайший кафетерий, тем более что выпускающий – жилистый парень – не курил.
Без восьми шесть, когда на магнитофоне уже светились все полагающиеся лампочки, в дверь заглянул возбужденный Сава:
– Славек, на минуту!
– У меня эфир, – недовольно проворчал выпускающий Славек.
– Павла, подстрахуй его… Славек, ну на минуту же!..
– С меня премию снимают за небрежность в эфире…
– Да на секунду! Выйди, будь человеком… Тут такое дело… Потрясающее!
Без трех минут шесть Сава вернулся. Непочтительым жестом втолкнул в аппаратную бледного до желтизны Рамана Ковича. Провернул колесико, отрезая замкнутый мирок пультов и светящихся экранов от прочего, большого, враждебного мира.
– Где он? – отрывисто спросила Павла.
– В туалете, – сказал Сава чуть виновато. – Он… в общем, в туалете.
Кович молчал. Стоял, как сутулый призрак, безучастный, раздражающе апатичный; вся его энергия выплеснулась вчера. Сегодня, кажется, ему было уже все равно.
Павла искоса глянула на данные статистики – и вздрогнула.
Зрители прибывали, как вода в бассейне. Их было уже двадцать… тридцать… сорок пять процентов, а цифры все прыгали, Павле сделалось холодно, она рефлекторно обхватила плечи руками.