Песенный мастер
Шрифт:
А более всего он пел о своей вине.
В конце концов, он начал уставать, и песню отнесло в дорическую гамму, шепотом закончившуюся на неправильной, диссонансной ноте, перешедшей в тишину, прозвучавшую как часть самой песни.
И только после этого Анссет открыл глаза. Даже тогда, когда ему приходилось петь для аудитории, которая ему не нравилась, когда петь не хотелось, все равно. Приходилось делать то, чего они желали. Все те, кто не плакал, сейчас глядели на мальчика. Никто, казалось, не желал нарушать настроения этого мгновения,
— Акх, ведь этто же гораздо лутчше, чем охотта и пиршестфа.
Его замечание было встречено одобрительными вздохами и покашливаниями, а устремленные на Анссета взгляды уже не были косыми и злыми, но добрыми и мягкими. Анссет и подумать не мог, что в грубых лицах может быть столько мягкости.
— Не хочешь ли вина, мальчик? — спросил сзади голос Мастера, и Хаск тут же налил. Анссет отпил глоточек, погрузил палец в вино и грациозным жестом стряхнул капельку в воздух, как научился во дворце.
— Благодарю вас, — сказал он, передавая металлическую чашку назад, так же непосредственно, как обращался он во дворце за столом с тонкими блюдами. Он склонил голову, хотя ему было и больно проявлять свое уважение перед подобными людьми, а затем спросил:
— Мне можно уже уйти?
— А нужно ли? Ты не можешь спеть снова?
Все было так, будто мужчины за столом совершенно забыли, что Анссет у них в плену. А он сам отказывал, как будто у него имелась свобода выбора.
— Я не могу делать этого дважды. И я никогда не повторяю.
И не только для них. Даже для Майкела, все песни были разными, каждая из них была новой.
Тогда его сняли со стола, и крепкие руки Мастера отнесли мальчика назад в его комнату. Когда дверь захлопнулась, Анссет лег на кровать, и тут его Самообладание ослабилось, заставив все его тело трепетать. Он вспомнил последнюю свою песню, которую пел для Майкела. Светлую и счастливую песню, и Майкел улыбнулся мягкой и печальной улыбкой, которая появлялась на его лице лишь тогда, когда они оставались одни. А Анссет коснулся его руки, и Майкел коснулся его лица, а после этого мальчик отправился к реке.
Анссета клонило в сон, а он думал про песни, таящиеся в серых глазах Майкела, бормотал о крепких руках, что управляли империей, но император мог щелкнуть по лбу прелестного мальчика и заплакать от песни. Ах, пел Анссет про себя, ах, эти добрые руки…
8
Анссет очнулся и обнаружил, что идет по улице.
— Эй, с дороги, воробей! — раздался сзади грубый голос. Анссет бросился влево, пропустив тележку, на которой было написано «Колбасы».
А после этого Анссет был захвачен чудовищной круговертью, неожиданно осознав, что он находится вовсе не в своей камере, и что он полностью одет, хотя это и не была одежда Певческого Дома. Он был жив, свободен от своих тюремщиков, но мгновенная радость тут же сменилась приливом старой вины; и это
— Эй, парень, с тобой все в порядке?
— Тебя что, жареный петух в темечко клюнул, паренек?
— Я усек номер машины. Мы еще сможем ее нагнать.
— Похоже, он уже приходит в себя.
Анссет открыл глаза.
— Где находится это место? — тихо спросил он.
Ну, это Норнет, ответили ему.
— А как далеко это от дворца? — спросил мальчик, с трудом вспоминая, что слыхал про Норнет, как окраине Гиспера.
— Дворца? Какого еще дворца?
— Дворца Майкела… Я должен идти к Майкелу…
Анссет пытался встать, но голова кружилась, и он пошатнулся.
— Что он несет?
— Дворец Майкела…
— Это всего шестьдесят километров, парень. Слушай, может предупредить, чтобы подождали тебя с ужином?
Шутка вызвала бурю смеха, но Анссет уже полностью Владел Собой, поэтому он вырвался из придерживающих его рук и встал на ноги. Наркотик, который туманил его сознание, теперь уже почти не действовал.
— Найдите мне полицейского, — сказал он. — Майкел желает увидеть меня немедленно.
Кое-кто еще смеялся, но другие внимательно присмотрелись к нему, отметив, по-видимому, его правильную речь и внешность, совершенно не похожую на внешность уличного мальчишки.
— Кто ты такой, парень? — спросил кто-то.
— Я Анссет. Певчая Птица Майкела.
К нему пригляделись и вспомнили, что это лицо появлялось в газетах; половина собравшихся тут же побежала, чтобы найти ответственное лицо, способное разобраться в ситуации, в то время как другая половина стояла и глядела на мальчика — только теперь до них дошло, насколько прекрасны его глаза, они удерживали в себе это мгновение, чтобы потом рассказывать о нем своим детям и внукам. Я лично видел Анссета, Певчую Птицу Майкела, будут рассказывать они, когда их дети станут расспрашивать об этом. А когда те спросят: А каким был он? — они смогут ответить: ах, он был прекрасен, самое ценное сокровище из всех, что были у Майкела Грозного, самое миленькое личико из всех, что я видел в жизни, и еще песни, которые могли привести дождь в пустыню и вырастить цветы среди глубоких снегов.
Они протягивали руки, и мальчик касался их, улыбался им, размышляя, каких действий от него ожидали — смущения их благоговейным страхом или же приспособления к ним. Он читал песни в их голосах, когда люди бормотали: «Певчая Птичка», «Спасибо тебе» или «Какая прелесть». И после того мальчик решил, что они хотят одновременно, чтобы он был таким же прекрасным, грациозным, но в то же время оставался отстраненным, далеким от них, чтобы их поклонение ему было ничем не нарушаемо.
— Спасибо вам, — сказал Анссет. — Благодарю. Вы так помогли мне. Огромное вам спасибо.