«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
Твирин, сообразив, что уколу причина, едва не захохотал в истерике.
Вот же ты, иголочка, совесть без устали терзающая! Никакая ты не иголочка, гвоздь ты. Проклятый гнутый гвоздь, которым Хикеракли замок кабинета вчера вскрывал, чтобы наедине уму-разуму Твирина учить, душу ему вырывать и колени между делом подкашивать.
Когда Твирин вернулся с бессмысленных переговоров (предложить сдаться, получить оторопелый отказ и обвинение в безумии, предложить снова — и так раз сорок), он от начинённых динамитом делегатов скрылся в кабинете, всерьёз раздумывая таки впервые в жизни напиться. И нашёл на полу тот гвоздь, Хикеракли в сердцах отброшенный.
Подобрал,
Сам не понял — на счастье или чтобы повздыхать потом. И то и другое, наверное.
А оказалось, лучше всего гвоздь приспособлен совесть ковырять. Можно было сразу догадаться: чего ещё от Хикеракли ждать? Счастья? Поводов повздыхать? Ах если бы.
Только совесть, только укор.
Обидно, леший.
— Так-так-так, заканчивайте с поздравлениями! D'ep^echez-vous! — подлетел разгорячённый Гныщевич. — Вы не жадничайте, Охрана Петерберга, Твирин у нас общего пользования, горожанам он тоже требуется. Первым номером в нашем концерте идёт, так что уж пропустите к сцене, au galop!
Крапников шутливо расшаркался и вступил было с Гныщевичем в столь же шутливую перепалку, но, получив пинка от Петюнича, всё же ретировался. Улыбнувшись ещё разок на прощание.
Сколько же их сейчас будет, этих улыбок.
— Не выспался, le h'eros du jour? Ну-ка сотри это мрачное выражение, чай не похороны. Ничего-ничего, выйдешь к публике, она тебя с ног до головы зааплодирует, расцветёшь как миленький.
На сцену с двух сторон вели широкие деревянные ступени, где уже расположились граф Набедренных и Веня, Коленвал, Плеть и некий тавр в годах с косым глазом. Вроде как и на виду, чтобы публика вдоволь насмотрелась, но и не мешая тому, кто у микрофона стоять будет.
— Гныщевич, вот честно: нет мне в том никакого удовольствия. Лучше бы в казармах остался, там по случаю торжеств из всего Временного Расстрельного Комитета один Мальвин.
— Опасаешься, что пленные устроят нам l'exc`es? Разумно. Но и другое разумно тоже: народ жаждет видеть человека, который приказал Резервной Армии сдаться — и она сдалась. Слухи-то впереди тебя бегут. — Гныщевич остановился, придирчиво Твирина оглядел, скривился, но плюнул. — Тебе ли не знать, как важно отвечать народным чаяньям? Скажи им хоть что-нибудь, а там уж мы подхватим: граф сегодня обещался поведать, как дальше жить, когда мы свою свободу уже наверняка от поползновений защитили. Всё, allez, — подпихнул он Твирина к лестнице.
И площадь по-прежнему улыбалась.
И аплодировала, как пророчил Гныщевич, и выкрикивала что-то.
Твирин предпочёл бы ослепнуть и оглохнуть.
Если бы не он, Петерберг не скалился бы щербатыми зубами наполовину обвалившихся стен. И можно твердить себе, что тех стен не так и много, но ведь они есть.
И трупы есть, и раненые есть, и ущерб имуществу — для кого-то, быть может, равносильный гибели, мало ли бедняков.
А площадь знай себе улыбается.
— Граждане Петерберга, — сказал микрофону Твирин, дождавшись, когда выкрики и аплодисменты поутихнут, — Охрана Петерберга несёт свою службу ради вашего спокойствия. Несла, несёт и будет нести и впредь. Всё, что кажется вам сегодня подвигом, — это просто исполнение долга перед вами, граждане Петерберга. Здесь не о чем говорить. Почтим молчанием жертв, расплатившихся за наши ошибки при исполнении долга, — он резким движением склонил голову. Занозистые доски сцены не умеют улыбаться.
Досчитав примерно до сорока, Твирин развернулся на каблуках и зашагал ко второй лестнице, на которой не толпилась очередь ораторов.
Гныщевич просил «сказать хоть что-нибудь»? Четырёх с половиной фраз более чем достаточно.
Гнутый гвоздь и без того вошёл в совесть по самую шляпку.
— Командир! — негромко позвал вездесущий Крапников, стоило Твирину спуститься. — Командир, там гонец из Восточной части, кого-нибудь из Расстрельного Комитета просит. — И прибавил совсем шёпотом, чтобы не посеять ненароком панику среди случайных свидетелей: — Несколько пленных взяли кого-то в заложники и требуют лошадей. И чего тогда сдавались?
Твирин кивнул и проследовал за Крапниковым прочь от сцены.
Вот и сыскалась отговорка не слушать «как дальше жить, когда мы свою свободу уже наверняка от поползновений защитили».
Ближе надо жить, ближе.
А то и вовсе не надо.
Гонец из Восточной части ждал у заднего края оцепления, куда посторонних не допускали, — тоже берёг нервы простых людей. Вроде бы и верное решение, но сейчас Твирин слишком остро чуял, как от любого верного решения неизбежно несёт враньём. Забивать этот аромат можно парфюмом кабинетных политиков от аристократии, а можно порохом казарм, но, как ни старайся, окончательно дух вранья не вытравишь.
— Разрешите доложить? — поозирался гонец. — Пленными захвачен генерал Каменнопольский. Угрожают расправиться с ним его же личным оружием, если мы их не отпустим, снабдив лошадьми и припасами.
— Сколько их? — в первую очередь осведомился Твирин.
— Точное число неизвестно, лошадей требуют дюжину и ещё одну на генерала, чтобы отпустить его уже подле леса. Захват произошёл в лазарете — способных к передвижению за пределами города там немного.
— Врачи?
— Было двое наших врачей и двое же из Резервной Армии, у них разрешение, подписанное господином Плетью. В захвате участия не принимали, наоборот, пытались уговорить не усложнять положение. На данный момент все выпущены.
— Ясно.
— Прикажете дожидаться господина Плети или господина Гныщевича?
— Господин Плеть и господин Гныщевич нужнее здесь. Сопроводи меня к тому лазарету. — Твирин обратился маячившему около Крапникову: — Господина Плеть и господина Гныщевича проинформируешь ты, но не усердствуй слишком — пусть сначала отчитают речи. Я разберусь сам.
У Крапникова на лбу было написано, что он пристрастился за вчерашний день сопровождать Твирина, но возразить вслух дурости не хватило.
Уходил Твирин, разумеется, не через переполненную и улыбающуюся площадь, а за здание Городского совета. Когда он заворачивал, с толпой говорил Коленвал, всё такой же обстоятельный и продуманный, как и полчаса назад. И это было правильно: Коленвал не марал рук, от Коленвала не несёт враньём, Коленвал начал с того, что пришпилил первую же листовку на дверь собственного дома и поплатился за это. И продолжил соответственно — избрал будничную, но нужную работу с биржей труда, исполнял её, не лез в герои, пострадал при взрыве Алмазов, да и во вчерашнем действе участвовал с самой приглядной стороны.
Если бы вся подноготная Коленвала вдруг стала известна улыбающейся площади, вряд ли та сыскала бы причину плюнуть ему в рожу.
Только такие люди и должны выходить к микрофону, в прочих же лучше бы ударяла молния.
Впрочем, от молнии не ровён час возгордишься — так что хватит и коротнувшей проводки. Всяко же система с динамиками устроена не слишком безопасно, у купцов Ивиных однажды из-за небрежной изоляции погорел целый склад товаров для европейской продажи, с тех пор всех воспитанников особенно яро третировали электрической грамотой.