«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
Резервная Армия с лопаточкой обошлась умело — прошла почти по всякому району города, равномерно во что-нибудь потыкивая. Уж и Людскому, конечно, досталось — в той его части, что ближе к Порту. Как на заказ! Ведь именно там, у Гостиниц, в Людском лесенки самые зыбкие, а переходики — тонкие; уж они все пообвалились! И «Уголья» разнесло, где любил в былые времена посиживать Гныщевич. Без особых, кажись, жертв обошлось. Там, в «Угольях», люд сообразительный.
Хикеракли, что занятно, сам и не помнил, где всё это время изволил почивать. Артиллерия ещё
Ну уж а наутро — вестимо, что такими утрами бывает. Пользуясь своим положением, так сказать, привилегированным — чай не абы кто, а член Революционного Комитета! — Хикеракли немедленно реквизировал себе Коленвала и Драмина, с коими намеревался провести славный денёк. Пусть «Уголья» разносят, пусть трущобы рушат, пусть! Пока цел «Пёсий двор», Петерберг проживёт.
Коленвал и Драмин артачились, но на деле и сами рады были вырваться. Побродили втроём по развалинам возле «Уголий» — хвала Великой Столице, тела там прибрали. Обнаружили доселе неведомый чёрный ход, выводящий от Грязного проулка во дворы, а оттуда — прям к Конной, почти к Корабелке. Эх, и где ж вы были, вражеские залпы, в годы студенческие! Вот бы со временем вышла Коленвалу да Драмину экономия.
— Я сегодня думал про Йыху Йихина, — сообщил оным Хикеракли, продолжая волочь их по направлению к «Пёсьему двору». — Я про него всегда думаю, но сегодня особенно. Он для Петерберга фигура значимая, можно даже сказать, знаковая. А что нам о нём ведомо?
— Многое, — улыбнулся Драмин.
— А вот шиш! Я сегодня как проснулся, было мне откровение. Что, думаю, если я — его потомок, пра-пра-пра-сынок? Как думаете, может такое быть?
— Это по материнской линии, — буркнул Коленвал, — а по отцовской прямиком к тому пророку восходишь, что Имперскую Башню свалил.
— Папашу не трожь! — Хикеракли возмущённо взмахнул руками. — Папаша мой — пихт, пихче некуда, тут никакого экивока. А вот про мамашу — это ты верно. Потому как что мы знаем о йихинских потомках али наследниках? Вроде наследник у него был — но сомнительный, конечно. Неродной, так сказать. А вдруг и родные имелись?
— Не исключено, — пожал плечами Драмин, — но ты-то здесь при чём?
— А как же! Сам погляди, сколько у нас похожего. Один рост, лицом тоже смахиваю, ежели по портретам судить.
— Не смахиваешь.
— И фантазия, богатая фантазия!
— Хикеракли, — Коленвал остановился так твёрдо, что упомянутый чуть не ухнул лицом о брусчатку, ибо друга своего в этот момент как раз по спине хлопал; и не только остановился, но и заговорил вдруг совсем тихо: — Твоё веселье выглядит совершенно нездоровым.
Драмин скорчил физиономию, ясно выражающую, что он к подобным, как говорится, инсинуациям никакого отношения не имеет. Хикеракли растерянно поскрёб небритость.
А что он делал-то в тех комнатах, пока спать не свалился? Ведь не пил в кои веки.
— Веселье, друг мой, нездоровым не бывает, — воздел Хикеракли нравоучительный перст. Коленвал только раздражительно поджал губы:
— Я тебе не мамка и не нянька, но мне гадко смотреть. Ты для кого выделываешься?
— Да о чём ты?
— Шут гороховый, — сердито бросил Коленвал и зашагал вперёд.
Хикеракли однако же вслед за ним не поспешил — снова ему потребовалось поскрести, теперь уж затылок. И что в нём, скажите на милость, не так? Что неправильно? Или он всегда с таким лицом ходить должен, будто весь этот город ему одному на попечение выдали?
Э, нет, брат, не обманешь. Хикеракли всё теперь понял. Он, брат, тоже не мамка и не нянька. Он человек свой собственный, а не общественный, будто тавр какой. Как-то до его рождения люди своим умом обходились, чай и дальше не перемрут-с.
А Хикеракли в «Пёсий двор» хочет, и проснулся он сегодня свеженьким, аки самый настоящий толстопузый огурчик.
— Это он просто завидует, я так думаю, — неуверенно предположил Драмин. — Ну, что ты умеешь отдыхать. Коленвал-то не виноват, что рабом труда уродился.
— Завидует? — Хикеракли притопнул ногой и, не скрываясь, гаркнул Коленвалу в спину: — Я и без тебя напиться могу, уж справлюсь!
— Всего наилучшего, — не обернулся Коленвал.
И ушёл.
Ну конечно, ничему он не завидовал. Завидовать безалаберности? Тут по-драмински наивным надо быть, чтоб такую каверзу в душе Коленваловой увидеть. Не завидовал он, а заботился. Переживал — уж как умел.
Так и что с этого Хикеракли-то? Не пять лет мальчику — ежели к двадцати годам так и не обучился светлые свои чувства по-людски выговаривать, его на то воля, не хикераклиевская. Пусть себе выкапывает динамики вместо доброй кружки пива. И это Хикеракли не из обиды так думал, у него на душе, наоборот, спокойно было и ясно.
Выросли мы уже из мамок да нянек, братцы, кончай потеху.
— Он вернётся, — Драмин всё так же неловко перемялся, — ты же сам знаешь, мы ещё в «Пёсьем дворе» будем, а он уже сыщет предлог зайти. Коля просто вспыльчивый.
— А мне всё равно, — Хикеракли жестом предложил продолжить путь, а внутренне поразился вдруг тому, как правдиво слова его звучали. — Ежели хочет — пусть возвращается, а нет… Какое моё дело?
— Брось. Тебе всегда и до всех есть дело.
Хикеракли равнодушно пожал плечами.
День склонился уж за полдень, а в два обещали на площади перед Городским советом поведать обо всех славных петербержских подвигах — торжественно, с помпами и конфеттями. Возле Академии по сему поводу творилось необычайное оживление: лектор Гербамотов — вот уж человек склада непубличного! — выбрался на самые ступени и там со студентами что-то горячечно обсуждал. Белые орхидеи, коими зарисованы были уже все углы вокруг, сегодня старательно подновили, расчистив по такому поводу снег. Золотых флагов не напаслись, так что обойтись решили жёлтыми.