Пёсий остров
Шрифт:
— Если хочешь знать, я Эмерсон, — представляется неприветливый парень, и теперь Якоб видит, что он одет в красную рубашку с закатанными до самых плеч рукавами. Снаружи ветер уже мечет мелкие ветки и ракушки об стену, и с крыльца доносится грохот, словно боги играют там в кости.
— Якоб.
Ему не удается сконцентрироваться на ворчливом обитателе дома, потому что он замечает, что комната гораздо больше, чем ему сперва показалось. За самодельным гамаком тянется коридор без видимого конца, увешанный старыми морскими флагами. Из каждого угла торчат стопки книг, похожие
— Не там свернул, поди? — спрашивает Эмерсон, забираясь назад в гамак. — Наскочил на риф? Обосрался, да? Друзей там так и оставил? Ты один из этих воскресных туристиков? Где твой новенький бинокль?
— А ты, значит, самый языкастый шейгец на острове? — отвечает Якоб, сжимая спасательный комплект, готовый размозжить рыжему голову. Пострадавшая рука ноет, как будто ее разрывает изнутри. Эмерсон вскакивает, побледнев лицом и поджав губы.
— Че ты сказал?! — кричит он, сжимая кулаки. — Как-как ты меня назвал?
— Я же тебя просил, веди себя по-человечески, — повторяет Штурман, проходя между ними с шипящей сковородкой с чем-то ароматным. Он останавливается и не мигая смотрит на вспыльчивого соседа. Эмерсон смотрит на Якоба, затем на старшего и вдруг сдувается, как воздушный шарик. Штурман накладывает еду и протягивает Якобу тарелку.
— Ешь, — говорит он уже с набитым ртом.
— Я не голодный, — отзывается Эмерсон, сворачиваясь в комочек, словно желая исчезнуть.
— Как хочешь, — отвечает Штурман. На его подбородке блестит капля жира. Он промакивает остатки на тарелке куском хлеба, не поднимая взгляда. — Сходи посмотри, как там Селеста. Хоть какой-то от тебя толк будет.
— Ладно, — говорит рыжий, выходит за дверь и исчезает в буре.
Якоб молча поглощает еду, стараясь не давиться. Это какое-то сладкое мясо — наверное, говядина — с бананами и теплым хлебом с хрустящей коркой. Он закрывает глаза, и ему кажется, что он в жизни не пробовал ничего вкуснее. Не стесняясь, он дочиста вылизывает тарелку.
Штурман садится в самодельный гамак, поставив тарелку себе на живот. Он качает головой и закуривает.
— Ты прости. Эмерсон хороший парень, только иногда забывается. Но это в данном случае объяснимо.
Голубоватый дым превращается в облачко, и Штурман наконец задает Якобу давно назревший вопрос:
— Кто ты, картограф? Как ты нашел мой остров?
«Мой остров»? Якоб задумывается, глядя, как дом приседает от ветра, который уже довольно сильно треплет стены. Надо же, какой чудак. Хорошо бы убраться отсюда, чтобы не успеть познакомиться поближе. Он кивает на нестойкую стену, где картины в рамах бьются о бамбук, норовя сорваться с гвоздей.
— Может, нам…
— Мы в безопасности, — отвечает Штурман, наливая себе стакан какой-то коричневой жидкости и выпивая залпом, будто дело происходит в обыкновенном пабе. — Итак. Расскажешь, что с тобой случилось?
Якоб смотрит, как в его приветливых глазах отражаются искорки. «Всегда говори правду, — советовал ему отец, а потом шепотом добавлял: — Только не говори ее сразу. Люди никогда к ней не готовы».
— Меня пригласили в… круиз, в некотором роде, — лжет Якоб, снова потирая локоть. — Во время шторма меня смыло за борт. И вот… Не подскажете, как мне лучше добраться отсюда до порта?
— А что стало с твоими друзьями? И остальным экипажем? — спрашивает хозяин острова, не выражая ни излишнего дружелюбия, ни излишней подозрительности. Он расспрашивает его медленно, словно в поисках зацепки. — Что с теми, кто был на судне? Они все пропали?
— Не знаю, что с ними, — отвечает Якоб, уже не заботясь о том, чтобы его слова звучали убедительно.
— Я это к тому, — продолжает Штурман, поправляя одну из рам, — что плот, на котором тебя прибило, довольно большой для обычного судна. Наверное, здоровое было корыто, — он хитро улыбается. — Послушай, к нам часто попадают люди, и почти у всех есть уважительная причина врать, так что ты не волнуйся. Жизнь здесь такая. То есть в жизни по-старому так заведено. Пока не начнется жизнь по-новому.
Он выпускает еще одно табачное облако, которое движется прямо на Якоба как приговор. Три потрескавшихся доски для серфинга, прикрепленные к потолку, стукаются друг об друга от ветра.
— Море не моя стихия, — говорит Якоб и озирается в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, если чудак вдруг решит на него напасть. — И ложь тоже не моя стихия. Понятия не имею, что это было за судно. Оно было размером с целый квартал, и мне не слишком понравились люди на борту. Вы поможете мне или нет? Я очень устал. И очень хочу домой.
Дом скрипит, как судно, которое слишком поздно попыталось увернуться от шторма. Якоб чувствует, что готов и к жизни, и к смерти.
— А ты уверен? — спрашивает Штурман, и вопрос звучит серьезно. — Ты точно знаешь, что хочешь вернуться домой?
— Конечно.
Штурман наливает себе еще и наполняет второй стакан для Якоба, протягивая его бережно, как священный напиток.
— Я тоже раньше так думал. Давным-давно, в твоем возрасте, я чувствовал себя непобедимым. Я был пупом земли! Плавал себе по семи морям, зарабатывал на жизнь и ни о чем не жалел. А потом со мною кое-что приключилось. Кое-что неотвратимое. И это было… прекрасно.
Со стены падает картина, как будто невидимая сила хочет участвовать в разговоре. Сердце Якоба начинает биться быстрее. Он пытается разглядеть, что на картине, но видит только размытые контуры мужского лица.
— И что это было? — спрашивает он, уже боясь ответа. Его губы даже не касаются стакана. Он думает, как там Эмерсон, в такую погоду.
Штурман наклоняется к свету, и отблески на небритых щеках делают его похожим на древнего барда.
Его голос звучит чисто и звонко, как умеют говорить только дети.