Песнь шаира или хроники Ахдада
Шрифт:
– Что ж, тогда продолжи, - согласился Хумам, чье имя означает "отважный".
– Так вот, едва я приготовился забросить сеть, как услыхал шум.
– А-а-а!
– закричал Хумам.
– Я знал, знал, что так и будет. Это джин, страшный джин, который вылез из бутылки, которую ты выловил и который поклялся убить всякого, кто освободит его мученической смертью.
– Да нет же, это был караван.
– А-а, караван, - Хумам опасливо потрогал платье пониже спины, - ну тогда ладно.
– Но что за караван!
– и зрачки Халифы-рыбака снова расширились, и дыхание
– Малое количество мулов и верблюдов, хоть и груженных, но совсем не отягощенных поклажей, окружали невольники. И каждый из них был ростом с Джавада, а вы знаете евнуха Джавада, нет в Ахдаде человека выше и больше него. И у каждого за поясом торчала сабля, вдвое шире и длиннее, нежели знаменитый шамшер Джавада.
– А-а-а!
– Хумам закрыл уши дрожащими ладонями и зажмурил глаза, затем подумал и отнял одну руку от уха, прижав ее к другому месту, пониже спины. Таким образом, несмотря на все предосторожности, он продолжал слышать рассказ Халифы.
– А на голове их были тюрбаны, а в ушах и носах кольца, блестящие золотом.
– Носах?
– Да, да, ушах и носах, и кожа каждого была чернее безлунной ночи, чернее эбенового дерева, что привозят купцы с далеких островов.
– Нет, нет, не продолжай, вот, чувствую, началось!
– Но самое страшное, в середине каравана высились...
– А-а-а!
– Хумам вскочил со своего места и, прижав на этот раз обе ладони к низу спины, высоко задирая пятки, побежал к... месту, которое принято называть "место отдохновения" и куда по воле Аллаха милостивого и всезнающего следует ступать с левой ноги, а выходить с правой, впрочем, это было одно из тех редких мгновений, когда истинно правоверным, к коим без сомнения принадлежал и Хумам, не до наставлений всевидящего.
– Дальше, дальше-то что, - нетерпеливо заерзали на своих местах Маруф и аль Куз аль Асвани, причем последний, как бы случайно, опустил и себе руку пониже спины.
– Высились...
– если бы не запрет Аллаха на потребление спиртных напитков, можно было бы подумать, Халифа-рыбак, пренебрегая словами Бога и огненным Джаханнамом для совершающих харамное, испробовал с утра дурманящий напиток лоз, причем в изрядном количестве.
– Высились?
– в один голос вопросили слушатели, и даже закаленный в боях с женой Маруф, готовясь к худшему, опустил руку.
– Носилки!
– выдохнул Халифа. Выдохнул, словно сбросил тяжкую ношу, и обессиленный откинулся на своем месте.
– Носилки?
– переспросили слушатели, и руки обоих поднялись.
– Ну да, носилки. Но какие! Величиной с дом, и полог из плотной ткани опускался до самой земли, не позволяя заглянуть внутрь, и несли их, сгибаясь под тяжестью, с каждой стороны по дюжине невольников, черных, как ночь. И если взять самого большого зверя на свете, зверя с двумя хвостами спереди и сзади из зверинца султана, зверя по имени слон, то, клянусь, и Аллах в том свидетель, в эти носилки их поместилось бы... два.
– Носилки?
– слушатели все еще пребывали в некотором недоумении.
– И все?
– Ну... да.
– Так чего ж ты пугал нас?
–
– А куда шел караван?
– Известно куда - в Ахдад.
17.
Поучительный рассказ о ночном страже ворот Наджмуддине, о верности долгу и о благочестии
Ветер, бесстыдник ветер, вольный ветер захватил ледяное дыхание ночной пустыни и закружил его в безумной пляске дервишей на улочках, улицах и площадях спящего Ахдада.
– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Погремушка сторожа заменяла ветру удары дафа.
Наджмуддин - страж ворот, чье имя означает "звезда веры", поежился, кутаясь в теплую шерсть джуббе. Джуббе он купил на рынке еще в прошлом году и каждый раз, заступая на ночное бдение, благодарил Аллаха, надоумившего его на эту покупку. Да, не украшено затейливой вышивкой, как одеяния царедворцев, и ткань не радует глаз яркими красками, но зато для таких вот, как сегодня, ночных стояний, лучше старого доброго верблюжьего джуббе не сыщешь.
– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Муфиз-сторож, миновав улицу горшечников, повернул на базарную площадь и уже надрывался оттуда. За рынком он свернет в переулок, где стоит дом Ицхака-еврея и через него выйдет на площадь перед воротами.
У ворот Муфиз сделает остановку, чтобы поговорить с Наджмуддином. Неизменный обычай, повторяющийся каждую смену Наджмуддина.
Зажав колотушку сухой рукой, цедя слова, как скряга монеты, Муфиз начнет рассказывать последние городские сплетни. Когда только успевает - ночью работает, днем отсыпается - а знает все, о чем говорят на оживленных улочках Ахдада. На самом интересном месте, подобно хитроумной Шахразаде, Муфиз прекратит речи, чтобы продолжить обход.
– Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
За ночь, короткую ахдадскую ночь, он еще трижды подойдет к воротам и - если позволит Аллах - доскажет начатое.
Единственное развлечение ночного стража. Муфиз знал это и получал удовольствие, мучая огнем недосказанности Наджмуддина и его сменщиков.
Наджмуддин плотнее закутался в джуббе. Вот бы придумать такую одежду, которая, напитавшись тепла днем, потом всю ночь отдавала бы его мерзнущим стражникам.
"Иблис побери старого султана Нур ад-Дина!" - еще не успев додумать, Наджмуддин испугался - не произнес ли страшные слова вслух.
Но это он, он - отец нынешнего султана Шамс ад-Дина Мухаммада - да продлит Аллах время его царствования, да умножит богатства и мудрость - придумал не запирать на ночь одни из ворот дворца. Чтоб, значит, подданные, в любое время дня и ночи могли обратиться к своему повелителю!
Даже днем этих самых подданных не подпускали ко дворцу на бросок копья, а уж ночью-то. Да и кто в своем уме, будь он даже вхож во внутренние покои, рискнет сунуться к султану, когда повелитель изволят почивать. От злого с спросонья Шамс ад-Дина многого же он добьется.