Песня цветов аконита
Шрифт:
По коже мороз пробежал. Померещилось? Или и впрямь приходил кто к нему, приняв дорогой облик? Или… случилось что там, в Столице? Тогда — уж не за ним ли самим пришел ночной гость?
Ханари чуть не отдал приказ немедленно трогаться в путь. После метнулся к лошадям — одному добираться. Все же сумел совладать с собой.
До Столицы — четыре дня.
Чуяло сердце — нехорошее было. Понял вдруг, что с вопросом не к кому обратиться. Разве что к слугам? Те вечно шныряют везде, хоть бы и господа запрещали. Только брат старший сам об этом заговорил. Все рассказал. Ханари так и остался стоять, словно водой
А старший только руками развел. Он-то надеялся образумить брата. Ушел, не договорив.
Ох, и сильный был ночью ветер! А Ханари не спал. И в последующие ночи толком не спал, все об одном думал. Верно, смеялись над ним такую судьбу начертавшие. Сжалились все же через неделю. Столкнули их в павильоне, где собраны были диковинки из далеких северных стран, — позволено было всем посмотреть. Йири туда привел Аташи, помощник врача; привел едва ли не за руку — развеяться, чтобы не думалось лишнего. Резное дерево, слоновая кость, причудливые вензеля обтекают колонны… Один из красивейших павильонов Островка, даром что маленький.
Там и встретились.
Так увидеть хотел. Не сказать даже, что вспоминал — просто не забывал. А ныне — вот он, в трех шагах. Одеяние в цвет лепестков аконита, сине-фиолетовое, серебряные брызги на ткани. Учтивый поклон — и уходит. Еле сдержался, чтоб не вернуть силой. И не оглянется ведь. Зачем такие рождаются? На всех ведь не хватит. Даже на всех сильных не хватит. А сцепятся двое сильных — и не заметят, как в схватке самое дорогое хрустнет под каблуком.
— Ты все же реши, как дальше. Мне скоро двадцать. Моя семья приходится Лисам родней — у нас тоже есть гордость. Да, я недостаточно блистательна для тебя, но ты дал слово моему отцу шесть лет назад.
— Слово подумать.
— Если тебе невыгоден брак со мной, скажи это. И я буду свободна.
Бусы из черных шариков, пахнущие холодно и резко, обвивали шею. Множество тонких прядей, перевитых искусно, аккуратно дремали в высокой прическе.
— Ты слишком смелая, Нису, — пренебрежительно голос звучит. — Ты приходишь ко мне, чтобы требовать ответа? Ты, женщина?
— Я женщина. Всего лишь. Но готова на многое — быть безмолвной, терпеливой, нести все, что смогу поднять. Только не хочу, чтобы надо мной смеялись, а потом считали никому не нужной старухой. Я ведь красива, Ханари. Я пока еще хороша.
— Разве?
— Ты сам признавал это.
— Возможно…
— Я не прошу у тебя любви. Я даже не прошу назвать меня женой. Просто скажи отцу, что все кончено.
— Думаешь, твой отец так легко откажется от своей заветной мечты?
— Ты не оставишь ему выбора.
— Я не решил еще, Нису. Может, я так и поступлю.
— А ты жесток…
— Нет. Просто мне все равно.
Она подняла пальцы к вискам.
— Я буду говорить с отцом сама.
— Он посчитает тебя дурочкой — если станет слушать. Ветерок взлетел, холодновато зашуршала парча — Нису ушла.
Они были с Иримэ в этот раз. Как-то не клеился разговор, и больше молчали. Женщина чуть улыбалась, думая о своем. Присутствие друг друга, даже молчаливое, не тяготило ни того, ни другую. Воздух, горный хрусталь, искрился, а края горизонта отливали опалом — скоро вечер.
На резном столике примостились чашечки драгоценного черного фарфора. Запах яблок доносил ветер — непонятно, ведь до конца лета еще далеко. Йири сидел, полузакрыв глаза. Хорошо… Неизменность. Все одинаково, все безупречно. Если и приносили перемены дни, не больше нового было в них, чем в змее, меняющей кожу. Вроде что-то меняется, но суть остается прежней.
— Ах, — вздохнула женщина. — Я люблю этот сад.
Он остался равнодушен к словам, но краешки губ дрогнули по привычке — готовность к улыбке.
— Я оставлю тебя, — она сделала последний глоток и поднялась. — Жаль, но мне все же приходится заниматься делами. Хотя я предпочла бы жить так, как ты.
Он только повел плечом едва заметно — у всех свои желания.
Иримэ ушла, легкими были шаги.
Теперь тихо было — только стрекозы гудели, да зелень беседки шелестела под ветром. А потом он увидел на дорожке человека, одетого по-военному — и одежда его отливала темно-красным. И взгляд — тяжелый и жгучий — был так знаком.
Ханари Асано приблизился на расстояние вытянутой руки — только тогда Йири склонил голову, приветствуя. Так и застыл.
— Посмотри на меня, — голос, как золото — блестящий, но холодный.
— Что вам угодно, господин?
Тот шагнул еще ближе, всмотрелся в глаза. Выдохнул:
— Небо… Есть ли предел? Ты был прекрасен тогда. Но сейчас…
— Что вам угодно?
— Кто ты? Человек или иное существо?
— Простите… — движение, чтобы выйти из беседки. Но рука Лиса преграждает дорогу.
— Отвечай.
— Вы не должны быть здесь.
— Неужто?
Йири отступает назад, к столику. Стрекоза влетела в беседку и кружит у рукава.
— Даже солнце позволяет смотреть на себя. А ты — нет? Я приехал к тебе.
Ханари снова подходит — и внезапно расстегивает заколку на его волосах. Йири не двигается.
— Ты сам-то понимаешь, какой ты? О, ты понимаешь. Поэтому — лед. Со всеми, кроме него.
Ханари перевел взгляд на чашку.
— Смотри, они совсем маленькие, верно? Их так легко разбить. Но каждая стоит больше, чем удержишь золота в руках. А сами — черные. Не самый добрый цвет. Беднякам не нужны подобные вещи, разве — продать. А такие, как я, хотят иметь лучшее, самое дорогое. Ради собственной прихоти не жаль ничего и никого. Ты понял меня?
— Да. Теперь уходите.
— Я уйду. Но такие, как я, могут пойти на многое даже ради минутного желания, красивой безделицы.
— Вы сознаете, кому не придутся по вкусу такие слова?
— Поступай как знаешь. Я же сказал — не пожалею ничего.
Он повернулся и вышел. Захрустел песок дорожки. Утка с недовольным кряканьем заплескалась в пруду.
…Не забыть день, когда впервые пришел в хранилище книг. До сих пор книги приносили ему — свитки, разрезанные на части и скрепленные вместе, в кожаных или матерчатых футлярах. А теперь он сам видел бесчисленные темные полки, где свитки лежали, или штыри, на которые были надеты свитки неразрезанные.