Песня моряка
Шрифт:
Не меньшее количество народа присутствовало и на похоронах старого Марли. Здесь были все члены Ордена с традиционными белыми бумажными пакетами, которые полагалось кинуть в могилу. Многие даже сменили униформы охранной службы «Чернобурки» на рубашки и галстуки. Пришли почти все рыбаки, так как Марли был известным портовым псом, славившимся тем, что встречал на причале возвращавшиеся суда своей широкой улыбкой. Собрались и обитатели Главной улицы — клерки, продавцы, бармены, которые с чувством вспоминали миротворческую деятельность Марли, умевшего успокоить любую собачью склоку. В самом конце маячило даже несколько портовых крыс, которые знали Марли в основном под именем «собака Айка Соллеса», и еще дальше виднелась почтительная делегация от киногруппы. Альтенхоффен узнал Николая Левертова с его помощником, режиссера Стебинса
Но круче всех выглядел Левертов. На его руке поверх белого пиджака была повязана траурная лента длиной в несколько ярдов, которая волочилась за ним по земле, как хвост. И Альтенхоффен подумал, что в этой неприкрытой скорби было что-то вызывающее. Особенно в этом белом пиджаке. Альтенхоффен снял очки для дальности и поменял их на те, что использовал для более близкого расстояния, чтобы посмотреть, как на это явление отреагируют остальные Дворняги. Айк Соллес явно не был расположен к кладбищенскому юмору. Особенно судя по тому, что говорил Грир. Когда он заскочил в редакцию «Маяка» накануне вечером, чтобы дать объявление о похоронах, Альтенхоффен сразу почувствовал что-то неладное.
— Знаешь, Слабоумный, меня тревожит старина Айк. Что-то его трясет. Он не колется, не пьет, дурь не принимает, и все же что-то с ним не в порядке.
— Чтобы Айка Соллеса трясло? Что-то ты заливаешь, Эмиль. Исаак Соллес всегда был непоколебим, как гибралтарская скала, — Альтенхоффен понизил голос и указал в глубину помещения, где Билли отправлял свой очередной факс.
— А по сравнению с некоторыми он вообще Эверест. И все-таки, поконкретнее? — он достал свою записную книжку. — Что именно с ним происходит?
И с помощью наводящих вопросов Альтенхоф-фена Грир поведал ему о подозрениях Айка относительно Левертова и истинных причин его появления, о его болезненной уверенности в том, что на самом деле его возвращение было связано не со съемками и даже не с наживой, а с желанием отомстить! Надо сказать, что рассудок Вейна не помутился от этого сообщения. Для него это не стало новостью. Очень многие разделяли эти подозрения, и он в том числе. А потом Грир рассказал о приступе, случившемся с Айком, когда они обнаружили пса.
— «Это Левертов!» — заорал он. Никогда в жизни не слышал, чтобы он так кричал. К тому же он считает, что Левертов прикончил Омара Лупа и двух его близнецов, чтобы обобрать их!
Вот это уже было кое-что. Была ли это правда или нет, но перед глазами Вейна тут же возник заголовок: «Киномагнат убивает своего тестя! Достоверные источники опасаются худшего».
Именно это и заставило его отпечатать и распространить объявления с такой скоростью, и именно поэтому он теперь метался с записными книжками по кладбищу, как голодный паук. Он любил слухи — это было у него в крови; Вейн Альтенхоффен происходил из семейства, перекачивавшего чернила из журналистского любопытства в Квинаке уже в течение века. Он был движим искренним любопытством, а не деланным интересом амбициозного репортера. Семья Альтенхоффена организовала издание «Квинакского Маяка» еще в те времена, когда здесь появился их первый предок из довоенной Германии с грузом «Оливетти». Первые номера перепечатывались на машинке по пять экземпляров в закладке. Они продавались по центу за штуку, и каждый номер начинался с библейской фразы «Добрые вести издалека подобны освежающей воде для страждущих», которая представляла из себя кредо издания. Этот неписаный закон, передаваемый из поколения в поколение, вполне соответствовал семейной философии Альтенхоффенов: «Именно слухи, какими бы они ни были, соединяют горожан воедино». И оказалось, что это действительно очень клейкое вещество: «Местный культовый герой связывает исчезновение прославленного боулера с киноантрепренером». Подобные сенсации объединяют людей.
Альтенхоффен надел очки для среднего расстояния и высунулся из-за базальтовой скалы, под которой зияла могила Марли. Трудно было сказать, заметил Исаак Соллес прибытие Левертова с его костюмированной камарильей или нет. Его лицо было столь же непроницаемым, как профиль, отчеканенный на древней монете. Единственное, что можно было заключить по его виду, — он был раздражен затянувшейся церемонией точно так же, как и все остальные. Хвалебная речь Нормана Вонга, казалось, будет длиться вечно. Уже в течение получаса он, всхлипывая, делился воспоминаниями обо всех собаках, которых ему довелось знать, начиная с того спаниеля, что был у него в детстве. Всем уже становилось невмоготу, впрочем, не настолько, чтобы кто-нибудь решился прервать плачущего семифутового верзилу, снабженного 44-м кольтом. Потом Грир произнес молитву на неведомом языке, а миссис Том Херб исполнила траурный вариант «Старой овчарки». В течение всего этого времени крайнее нетерпение проявлял президент Беллизариус, периодически недовольно заглядывавший в брошюру Ордена, которую держал в руках. Страницы трепетали в его тонких пальцах как листья на зимнем ветру. У него был такой истощенный и изнуренный вид, что Альтенхоффен опасался: не придется ли им хоронить двух членов Ордена, если миссис Херб Том не закруглится в ближайшее время.
Миссис Херб Том наконец закончила петь, Билли закрыл брошюру и, подойдя к могиле, с хмурым видом заглянул внутрь. Все замерли. Но Кальмар, похоже, настолько глубоко погрузился в собственные мысли, что мог только смотреть на землю. Он стоял так долго, что вокруг послышались шепотки, и люди начали беспокойно переминаться под ровным светом полуденного солнца. И наконец Соллес вывел его из забытья.
— Говори, Кальмар, потому что у нас есть еще что обсудить.
Беллизариус поднял голову, и его искаженное лицо разгладилось, как раскрывшаяся шляпка гриба.
— На самом деле мне нечего сказать, — огрызнулся он. — И у меня тоже есть что с вами обсудить. Хотя я любил старину Марли. Он был хорошим. Он состарился. Он вступил в последний бой и погиб. Я принес с собой вирши, которые показались мне уместными, — он кинул последний взгляд в брошюру и оглядел толпу. — Вот что по этому поводу писал один англичанин в XIX веке, его звали Киплинг. «Власть пса». И дорогие братья, это не только слова скорби, но и слова предупреждения.
Он закрыл брошюру и после еще одной длинной паузы начал читать наизусть:
— Вся наша жизнь — пристанище скорбей,Черпаемых от тысячи людей.К чему же мы, страдая день за днем,Их умножать с готовностью даем?И, братья, мне ли не сказать:Не дайте псу вам сердце надорвать.Мы тщим себя пустой мечтой О дружбе и любви одной, Что верный пес нам подарит, Будь хоть обласкан, хоть побит. Но я тому свидетель сам: Вы сердце не вверяйте псам.
Когда живая эта тварьУж не откликнется, как встарь,Когда ее веселый бегВдруг остановится навек,Тогда ты с ужасом поймешь,Что сердце псу ты отдаешь.Мы все здесь — племя должников — Берем взаймы и жизнь, и кров, Но наступает срок, когда Долги нам отдавать пора. И расставаться тем трудней, Чем больше ты провел с ним дней.
Так в час расплаты свой заем Скрепя мы сердце отдаем. Так почему же снова псу Я сердце с радостью несу?
Да, в старине Кальмаре еще есть порох, — с гордостью отметил про себя Альтенхоффен. Стихотворение всех растрогало до слез. Норман Вонг выл, как побитая собака.
Беллизариус кинул в могилу несколько комков земли и, не говоря ни слова, начал пробираться сквозь толпу к городу. После того как остальные побросали туда же мешки с собачьей пищей, Норман Вонг достал серебряную лопату, и Исаак Соллес принялся швырять влажную красноватую землю в могилу. Альтенхоффен успел сделать снимок для обложки, и толпа начала расходиться. Похороны удались. Они вызвали большой общественный интерес. Но этого было маловато. Альтенхоффен обогнул валун и подошел к Соллесу с записной книжкой наготове. Но первый вопрос ему задал Айк.