Песня о теплом ветре

Егоров Борис Андрианович

— Мать, отец. Мама работает в киоске районного парткабинета от книжного магазина. Папа — счетовод. Еще есть старший брат, Леонид, он в институте учится…

— …и еще у вас есть одна особа, за которую вы готовы идти в бой и даже нести взыскания, — добавляет Тепляков. — Я ничего плохого не говорю. В бой, если дело правое, всегда идти нужно! Вот мы хотим предложить вам повоевать еще на одном участке…

— Я не понимаю.

— Сейчас объясню. От нас перешел в другую спецшколу комсорг дивизиона, отсекр. Товарищи

предлагают вас…

— Не знаю, смогу ли.

— Легко, конечно, не будет: четыреста комсомольцев…

И учиться надо не хуже других. Но я думаю, сил у вас хватит! Если надо — помогу. Договорились? Вечером явитесь на бюро.

Выхожу из дивизионного красного уголка. Мне и хорошо и плохо. От волнения сухо во рту. Правильно ли, что согласился? А если бы не согласился? Значит, побоялся бы?

После бюро возвращаюсь в расположение батареи. Звучит сигнал отбоя. Мои товарищи, уставшие за день, уже спят. В лагере тихо. Слышно только, как кричит ночная птица и звенит в овраге родник.

Говорю дневальному:

— Отойду на минутку к буфету.

«Буфетом» мы называем родник. Он всего в ста шагах. В нем самая вкусная вода, самая чистая, самая холодная.

Там, где родник выходит из земли, сделана запруда.

Наклоняюсь к маленькому озерцу и пью с ладоней. А озерцо блестит, посеребренное лунным светом.

Расскажите, товарищ майор…

И снова осень, снова зима…

О лагере, о ночных походах, о кострах, над которыми шипели наши солдатские котелки, можно только вспоминать.

…Над нами звезды. Рядом пляшет пламя костра, а мы поем:

Не забыть нам годы боевые И привалы у Днепра. Завивался в кольца голубые Дым махорки у костра.

Поем мы эту песню, и у нас такое чувство, словно мы сами когда-то в далекие годы седлали боевых коней в приднепровских степях и ходили в лихие атаки.

К концу срока лагерь нам надоедает, хочется скорее в Москву, домой…

А сейчас при одном только напоминании о лагере мы немедленно переносимся туда, в Кувшинки.

Но за окнами метет метель, и холодный ветер раскачивает фонарные шары.

Снова Ласточкина требует назвать сто немецких слов.

А Комаров не устает повторять, что математика — увлекательнее романов Дюма.

Это он говорит по привычке. Нас агитировать нечего. Троечников у Комарова нет, а на логарифмической линейке мы работаем, как машины.

Иногда на занятия заходит майор Кременецкий.

Посидит, посмотрит, скажет:

— Ну, ну, продолжайте. Учтите, это ваш будущий хлеб. С этой линейкой всю жизнь топать будете.

Опять агитация! А нам самим уже прекрасно известно, что к чему.

Поначалу мы боялись майора. Он казался нам очень суровым, замкнутым. А потом увидели, что человек он добрый, а внешняя суровость — это, наверное, от долгой воинской службы.

Только что он стоял перед строем, читал нам нотации, был строг и непроницаем. Но звучит команда «вольно, разойдись», мы окружаем Кременецкого, он уже другой.

— Расскажите, товарищ майор, как вы воевали в Испании.

— О чем вам еще вспомнить? — спрашивает майор. — Вроде я обо всем уже говорил. Хотя нет, вот один случай.

И наступает тишина. Мы слушаем его чуть нестройную, сбивчивую речь. Боевые эпизоды, в которых он участвовал, для нас не история, не прошлое, а то, с чем, может быть, очень скоро придется встретиться каждому спецшкольнику, или, как мы говорим, сокращенно — спецу.

Цветы и снег

В комсомольской комнате, бережно завернутое в чехол, стоит знамя. Оно присуждено нашей школе Московским комитетом комсомола. Когда все шесть школ идут по городу на Красную площадь, впереди — наша, знаменосная.

Знамя — наша большая гордость. Надо сохранить его у себя, не отдать соперникам. А соперники — серьезные, постоянно наступают на пятки, отстают от нас всего на несколько очков.

И потому каждый раз, о чем ни идет разговор на комсомольском бюро, он неминуемо возвращается к знамени.

Если мы в чем-то сдали, если произошла оплошность — у нас тревога: останемся ли мы знаменосцами?

Придирчивые судьи и комиссии все учитывают. В последнее время нам не очень везет: не отличились на тактических занятиях, неудачно выступили на соревнованиях по химзащите.

И вдруг — совсем уже ЧП.

Был лыжный кросс. Мы шли десять километров кольцевым маршрутом. Наш одноклассник Троицкий, чтобы «не переутомиться», решил схитрить. Вскоре после старта отстал, а потом, когда все ушли вперед, пересек кольцо по диаметру и стал поджидать товарищей. Первым он, конечно, не пошел, пропустил перед собой десять-двенадцать человек и… снова на лыжню.

Мы кипим от злости. Вызванный на бюро Троицкий молчит, стоит, опустив голову. Спрашиваем:

— Совесть есть у тебя?

— Какая совесть? Он чуть не стал чемпионом мира, только не захотел из скромности, — мрачно шутит Тучков.

Члены бюро говорят, перебивая друг друга:

— Это похоже на дезертирство!

— С того дезертиры и начинают.

Троицкий после этих слов молчать уже не может.

— У меня нога болела. Я бы во время не уложился…

— А так ты уложился, и вышло, что наша школа ни одного очка не потеряла…

— Конечно, — говорит Троицкий, чувствуя, что у него есть хоть какое-то оправдание…