Песня светлячков
Шрифт:
Не знаю, как мне это удалось… во всяком случае, не помню своих действий. Я обнаруживаю, что сижу на берегу пруда, прижимая к себе Брей. Ее ноги вытянуты. Ступни по-прежнему остаются в воде. Я плачу, уткнувшись в ее мокрые волосы. Сжимаю ее с такой силой, что она обязательно должна очнуться и потребовать это прекратить.
– Зачем? – повторяю я, раскачиваясь из стороны в сторону. – Зачем ты это сделала? Зачем ты это сделала?
Светящиеся точки становятся ближе и ярче, а голоса – громче.
Голоса требуют, чтобы я выпустил Брей из рук. Но я не хочу. Не могу. Я хочу умереть вместе
– У нее бьется сердце, – вдруг слышу среди этого хаоса голосов и слепящих лучей света. – Бьется сердце.
Падаю на мокрую землю и смотрю в вечернее небо. Мое сердце тоже постепенно начинает биться. Легкие снова наполняются воздухом. Но я парализован. Все это время я считал, что по-прежнему держу Брей в своих объятиях и мы с ней в месте смотрим на звезды. Нет. Я лежу на боку. Один. Сколько же времени я так пролежал? Секунды? Минуты? Часы? Дни? Не понимаю разницы. Моя щека прижата к земле. Я смотрю на пастбище. Травинка почти упирается мне в глаз. Я тянусь и выдергиваю ее. Линия горизонта едва различима во тьме. А вокруг неторопливо вспыхивают и гаснут зеленовато-желтые огоньки. Один из них совсем близко. Зажегся. Погас. Зажегся. Погас. И всегда – на новом месте.
– Элиас? – окликает меня мужской голос с провинциальным акцентом. – Элиас Клайн?
Светлячок упархивает.
Я переворачиваюсь на спину и вижу мистера Парсона. Его коричневые ботинки, клетчатую рубашку с короткими рукавами, заправленную в старомодные джинсы.
– Элиас, нам надо ехать. Поедешь со мной? – спрашивает он спокойным хрипловатым голосом.
От мистера Парсона пахнет одеколоном «Олд спайс».
– Надо ехать в больницу, – говорит он.
Я заперт внутри себя. Слышу его слова, но не могу ответить. Более того, я не могу сдвинуться с места.
– Дай-ка, парень, я тебе помогу.
Он берет меня за руки. Я не возражаю. На это у меня нет сил.
Через несколько минут уже сижу на переднем сиденье его старенького пикапа «шевроле». Моя голова упирается в стекло окошка. В салоне пахнет старой вытертой кожей, бензином и металлом.
Мистер Парсон что-то говорит, но я настолько слаб, что даже не могу повернуть к нему голову.
– А я ведь всегда знал, что вы с Брейел Бэйтс шастали на мой пруд. И в детстве, и потом. Я не возражал. Только бы вы ничего не ломали и не портили.
Грунтовая дорога, по которой мы едем, сменяется гравийной, а потом и асфальтовой. Я могу думать только о Брей. Единственное лицо, которое я вижу, – ее лицо. Ее безжизненное лицо с закрытыми глазами, погруженное в воду. Заставляю себя смотреть на ее лицо. В наказание за то, что не предвидел беды и не оказался возле пруда раньше.
– Помню, был вечерок, – продолжает мистер Парсон. – Мой пес куда-то запропастился, я и пошел его искать. Забрел на пастбище, и вдруг – на тебе. Вы с нею лежите, как два щенка, и спите себе. Бегали, бегали и заснули.
Мистер Парсон усмехается. Я чувствую на себе его взгляд.
– Правда, моя миссис все боялась, что вы на нашем пастбище не только по траве бегаете да в пруду купаетесь. Хотела пожаловаться вашим родителям. Но я ей сказал: «Не суйся не в свое дело. А наябедничаешь – будешь сама косилку по пастбищу гонять».
Он громко
Мой разум снова выключается из реальной действительности. Остается только Брей. Я вспоминаю все хорошее, что у нас было. Каждое счастливое мгновение, когда мы смеялись и веселились. Вспоминаю наше совместное прошлое. И так – всю дорогу, пока едем в больницу. Когда пикап останавливается возле отделения экстренной помощи, я уже плохо понимаю, где нахожусь.
Не помню, как выбираюсь из пикапа. Наверное, тоже с помощью мистера Парсона. За автоматическими стеклянными дверями – ярко освещенный вестибюль. Мне страшно в них входить.
Двери раздвигаются, выпуская Райен. За нею я вижу свою мать.
– Элиас! – вскрикивает мать и бросается ко мне. – Дорогой, я тебе так сочувствую. Как это ужасно!
Она обнимает меня своими худенькими руками. Я почему-то продолжаю думать о том, как мне удалось выбраться из пикапа.
Боюсь спросить у матери, почему она мне сочувствует. Не хочу знать об этом.
У Райен заплаканное лицо. Щеки мокры от слез и потому блестят. В руке она комкает бумажный платок. Тянется с намерением меня обнять. Мне хочется, чтобы и она, и мать оставили меня в покое, но сил сказать им об этом у меня нет.
Сижу в комнате ожидания. Как после вестибюля я попал сюда – тоже не знаю. Мой взгляд упирается в кремовые плитки пола. Сейчас они мокрые и грязные от моих ботинок, в которых до сих пор хлюпает вода. Наклоняюсь вперед, сцепляю пальцы и зажимаю их между коленей. Мать и Райен тоже здесь, но кто слева от меня, а кто справа, я не знаю. Мне здесь все противно, все раздражает. Запах стерильности, пластмассовая мебель, этот пол. Еще сильнее цепляет попискивание медицинской аппаратуры, доносящееся из палат. Оно просто бьет мне по нервам. Мимо кто-то проходит. Я лишь слышу поскрипывание подошв. Под потолком щелкает динамик интеркома. За высоким окном крутятся красные мигалки подъехавшей машины «скорой помощи».
Кто-то кладет мне на колено руку. Не очень понимаю, чья это рука, но потом слышу голос матери. Значит, рука тоже ее.
– Малыш, ты сделал все, что смог.
Меня обжигает боль в ее голосе. Она пытается подготовить меня к худшему? Или просто старается успокоить?
Продолжаю смотреть в пол.
Проходит еще сколько-то времени. Сколько – я не знаю. В комнату ожидания выходит медсестра и обращается к Райен.
Боюсь поднять глаза. В моей жизни наступил момент, когда я умру либо от счастья, либо от горя.
– Вы сестра мисс Бэйтс? – спрашивает медсестра.
Я и сейчас не поднимаю головы. Мои пальцы застряли в волосах, изо всех сил стараясь проникнуть внутрь черепной коробки. Правая нога дрожит, и мне никак не унять этот танец мокрого ботинка по кремовым плиткам. Мать гладит меня по спине.
– Да, – отвечает Райен и встает.
В комнате – вакуум. Весь воздух собрался в моих легких.
– Состояние вашей сестры стабильное. Можете к ней пройти.
Воздух вырывается из меня наружу, а сам я падаю со стула и оказываюсь на коленях. Все мое тело сотрясается от рыданий. Меня пытаются гладить по спине, но мне этого не надо. Так сильно я не плакал, пожалуй, с раннего детства. Почти до рвоты.