Песочные часы
Шрифт:
— А почему же это? Кто виноват? — спросил я, мне захотелось добраться до нутра этого парня.
— Кто виноват? Ишь ты, какой хитрый! Виновного ищешь? Все виноваты. И нет виноватых! Но отвечать… — он снова засмеялся своим глумливым смехом. — Отвечать нам всем. Всем. Всем.
Он повторял это свое «всем», как испорченная пластинка, и никак не мог остановиться. И я подумал бы, что он, конечно, чокнутый. Но в его суждениях насчет немцев и фрицев была правда, немец-интервент — это особый немец… И здесь, как с Альбертиной, происходило то же превращение в жабу, во что-то низменное, нечеловеческое…
Странно, этот парень не возбуждал жалости к себе, — он таки добился этого! — а только интерес. И я спросил, как ему живется теперь.
— Жилось ничего, пока мать жила… — Что-то в лице его дрогнуло, смягчилось, оно стало старше и как бы слиняло. И контраст между лицом и увечьем сгладился. — Она еще крепкая была, ее и подхватили на строительство «лжеобъектов», — слыхал про такие? Камуфляж для авиации. Там и пришибло. Вот и остался как нитка без иголки.
— А жена?
Мой вопрос вызвал у него приступ ярости.
— Сука она, а не жена.
— Но ждала ведь…
— Она меня того ждала! Какого раньше знала! — это была у него навязчивая мысль. — Отцепилась бы от меня, бросила! — неожиданно другим тоном продолжал он. — Не идет, никуда от меня не идет…
— Почему же? — вырвалось у меня.
— Любит. Любит, так да растак… — угасшим голосом произнес он, и я с ужасом увидел, что из глаз его текут обильные, светлые слезы. — А я что могу? Ушел мужчиной, вернулся… ничем.
Он вытер рукавом лицо, и, когда опустил руку, оно было по-прежнему жестким.
Ему уже не хотелось говорить. И я не находил слов.
Мы приближались к большой станции, судя по частому разветвлению путей.
— Мне отсюда до дому двенадцать километров — вон в гору дорога идет. Грейдер, — сказал Фриц. Он уже успокоился: дорога к дому всегда — дорога к дому.
— Как же ты доберешься?
— Встретят… — неопределенно ответил он.
Я помог ему надеть лямки рюкзака и сойти со ступенек. Тут же к нему подбежала молодая женщина, которую я заметил сразу, когда поезд еще и не остановился. Нельзя было ее не заметить: так она была красива броской, показывающей себя со всех сторон красотой. Солнце, уже на исходе, казалось, освещало именно ее. Может быть, даже ради нее оно задержалось на небосводе; такой красоте просто нечего было делать в тени…
Женщина смотрелась как огонь, так же трудно было оторвать взгляд. Но все же я перевел его на своего попутчика. И не узнал его. В нем с зеркальной точностью отразилось выражение лица женщины: радость, непосредственная и бездумная, как у ребенка, открытая для всех. «Смотрите, я встречаю своего любимого мужа. Смотрите, я соскучилась по нему. Потому что я его ждала. Мне вовсе не надо притворяться: я люблю его», — говорила всем своим видом рослая, красивая молодая женщина.
Она легко сняла с него рюкзак, повесила его себе на плечо и рядом с мужем, чуть забегая вперед, чтобы не мешать размаху костылей, пошла к выходу, все время говоря ему что-то, от чего лицо его размягчалось, хорошело и контраст между ним и увечьем становился резче.
А поезд между тем тронулся, и я потерял из виду молодую пару, но мысленно еще долго видел, как они едут в легкой тележке в гору по дороге к дому.
И эти слова «дорога к дому» отзывались во мне почти физической болью.
«Не надо», — говорил я себе. Я теперь часто так повторял себе, и чаще всего у меня получалось, как будто это было заклинание. И сейчас тоже я стал думать не о себе, а об этой паре: об их сложной, как бы многослойной любви.
Что я знал о ней? Что я знал вообще о любви? Ничего. Значит, она еще впереди. Как хорошо! «Если вообще для меня будет это „впереди“! Обрадовался, дурак!»— оборвал я себя и притушил томное, беспокойное предчувствие. В этот час, в купе, наполненном сумерками и чуть приторным запахом сигарет «Казана», размышляя о любви, я вовсе не думал, что стою на ее пороге.
Я снял дешевенький номер в гостинице, поскольку нельзя было в точности знать, когда придет лесовоз «Мария». И сколько времени я проведу в Гамбурге. Да и осмотреться, «провериться» не мешало.
В этих видах я устроился отлично. Гостиница, хоть и называлась странновато: «Успех», громких успехов, видимо, не имела. Я поужинал в полном одиночестве и от нечего делать свел знакомство с официанткой, девушкой моих лет, что оказалось несложным, поскольку она помирала от скуки. Рут кратко обрисовала настроение в городе: «Когда-то ждали у моря погоды. Теперь ждут у моря американцев».
— А «новое оружие»?
— А! Оно сделается старым, а война все еще не кончится! Она стала бесконечной… — повторила она тоскливые сетования, которые можно было теперь услышать повсюду, но без обычного в таких случаях вздоха и довольно беспечно. Может быть, это было свойство ее характера. Может быть, война не коснулась ее, что было менее вероятно…
Я спросил об этом. Она рассмеялась:
— Кому станет легче оттого, что я буду плакаться на свою судьбу? Мне, во всяком случае, нет. — Она так и не сказала ничего о себе.
Номерок у меня был простой: каморочка в мезонине. Но гостиница стояла на холме, и, когда я вышел на крошечный балкон с настурциями в ящиках, внизу подо мной открылся город, и легкая пелена тумана не скрывала его огромности и разнообразия. Мне показалось, что вся его громада устремлена, как бы могучей лавиной скатывается к гавани, к тому неясно видимому сейчас пространству, где, наверное, теснятся корабли, почти соприкасаясь крутыми боками, как торговки на крытом рынке, и перекликаются короткими, бранчливыми гудками, а рукастые подъемные краны отдыхают стоя, закрыв красный глаз. И ночь в гавани казалась мне значительной и таинственной. Может быть, потому, что приближала то, ради чего я приехал и что, собственно, и было по своей сути значительно и таинственно.
Я ощутил явственнее свою причастность к нему и повторял про себя слова пароля, открывающие мне этот значительный и таинственный мир.
А гамбургская ночь все плотнее укутывалась в туманы, все призрачнее становился город внизу, и вот-вот, казалось, он сгинет в белесых волнах, идущих с моря, исчезнет навсегда, оставив о себе лишь прекрасные легенды и имя человека, вышедшего отсюда, чтобы взойти на самый пик борьбы и погибнуть. Я вспоминал все, что о нем знал, и прозвище Тедди, которое я так часто слышал в той, прежней моей жизни, опять звучало в моих ушах, словно заново обретенное.