Песочные часы
Шрифт:
— Фрау Альбертина, я хочу поговорить с вами.
— Пожалуйста, мой мальчик, — она смотрела на меня своими чуть выцветшими глазами, которые видели так много: даже «железного кирасира» [12] , даже мюнхенских путчистов.
И сейчас я готовился нанести ей последний удар. Но во спасение же, во спасение!
— Фрау Альбертина, вы сами видите, вот-вот наступит конец.
— Чему конец, Вальтер? — спросила она устало.
— Третьему рейху со всей его начинкой! — гаркнул я, чего уж мне было стесняться!
12
Канцлер Бисмарк носил мундир кирасирского полка.
Альбертина опустила голову, долго думала. Потом ответила глухо:
— Что ж, тогда наступит конец моей долгой жизни, я не горюю о ней. И твоей — молодой. И о ней я скорблю.
— Как? И моей? — вырвалось у меня.
— Да, Вальтер, да, — она выпрямилась, и львиный зев обнаружился яснее, потому что она повернулась в профиль, — да, Вальтер! Ведь фюрер не переживет гибели Германии. А разве ты хочешь пережить фюрера?
Я остолбенел. И вдруг со мной что-то случилось. Наверное, сдали нервы. И, уже не владея собой, я захохотал. Я так хохотал, что слезы полились у меня из глаз… И никак не мог остановиться.
Не мог остановиться потому, что видел, как Альбертина дрожащими руками наливает из графина воду в стакан: она решила, что у меня истерика.
На рассвете — в это время обычно уже кончалась ночная «утюжка» и еще не начиналась дневная — я провожал Альбертину. Она уезжала в свой Дом, в городок Пельтов, на освободившееся место «наконец умершей» фрау Гутенкропер.
Я внес в вагон чемоданы и выслушал длинную и довольно толковую инструкцию, как себя вести при всяких могущих возникнуть обстоятельствах. Среди них предусматривалось даже вторжение «этих авантюристов-американцев», неизвестно зачем открытых сравнительно недавно опрометчивым Колумбом. Не было только одной возможности: победы русских.
Обняв меня, Альбертина прошептала мне в самое ухо: «Если бог возьмет меня к себе, обещай прийти ко мне на могилу». — «Живите долго…» — ответил я вполне искренне: мне представлялось, что в Доме фрау Муймер начисто утратит свою искрометность.
Много позже я убедился, что ошибся: старухи из Дома призрения развили бешеную деятельность по снабжению «вервольфов», бушевавших в лесах.
Конрад с удовольствием окинул взглядом ералаш, немедленно воцарившийся в квартире после отъезда Альбертины:
— Отлично. Ненавижу так называемую немецкую аккуратность. Если еще и выпить найдется…
Я стал шуровать в буфете на кухне и нашел полбутылки какой-то наливки.
— По-моему, это собственного изготовления фрау Муймер.
— Сойдет, — решил Конрад. — Слушай, а ведь это добрый знак!
— Что?
— Что старуха сбежала.
Я пожал плечами: сказать бы — «крысы бегут с тонущего корабля», так наша сбежала всего-навсего в Пельтов. И вообще было много других, вполне убедительных знаков близкого конца.
Мы не катились к нему сами собой, как с горки, а скорее прорывались через завалы и рвы ему навстречу. И работали сейчас так дерзко, как будто близкая победа укрывала нас защитной броней.
Но сейчас Конрад выглядел подавленным. Я приписал это его поездке на юг, к отцу.
Он заговорил без моего вопроса: последнее время мы как-то очень сблизились. Пожалуй, это произошло после той ночи, когда я нашел его на разбомбленной автостоянке…
— Не знаешь, сокрушаться или радоваться, что отец лежит в параличе. — Он пояснил: — Будь старик на ногах, непременно всунулся бы в заговор: Клюге, Штюльпнагель — это все его друзья. А Квирнгейма он очень любил. От старика скрывают, что он расстрелян.
Конрад маленькими рюмками, одну за другой, пил наливку. Ее, конечно, было ему на один зуб, но он как-то весь затуманился, и я понял, что было еще что-то гнетущее его, кроме болезни отца, от которого он отдалился много лет назад. И краха заговора, который заваривался далеко от нашей орбиты…
— Ты меня знаешь, — Конрад посмотрел на меня такими глазами, что я поспешил вложить максимум дружелюбия в свой ответ:
— Знаю, Конрад, знаю…
Он пожал мою руку. Все-таки он был немножко по-немецки сентиментален…
— Я порвал с семьей, со своей средой… Но вот я был у отца… Все-таки этим людям свойственно благородство…
— Заговорщикам? Наверное.
— Хотя бы то, что они решились… Они же все при деле были, при почестях, при постах. Но — рискнули!
— Там, вероятно, разные люди были. С разными взглядами на будущее…
— Конечно, — подхватил Конрад. — Фельдмаршал Роммель и Штауффенберг — полюсы. Заговор — это крепко сжатый кулак, а у них получилось одно шевеление пальцами…
«И все-таки не то, не то тебя мучает», — думал я и все больше беспокоился. Может быть, положение Конрада пошатнулось? Может быть, эта поездка открыла ему какую-то опасность для всех нас?
Нам редко выпадала возможность вот так посидеть вместе, а туман за окном, все сгущавшийся, скрывал площадку с кустами смородины и обыденность уютного дворика…
И казалось, что мы где-то в незнакомом месте, в горах, где так бывает часто: внезапно наползает туман, и заволакивает перспективу, и даже проникает в дом, и люди в нем, отгороженные пологом тумана, становятся ближе и могут сказать друг другу то, что никогда раньше не сказали бы.
И Конрад, немного важничая и задаваясь передо мной, рассказал про свой, как он выразился, «очень серьезный роман» с одной дамой. Да, именно дамой, тридцатилетней и очень красивой.
— Нет, она не была первой моей женщиной, — вскользь бросил Конрад, — но до нее я не знал, что такое любовь. И то, что все должно было совершаться в абсолютной тайне, — это тоже играло роль… А у нее, знаешь, было такое обыкновение: смотреть на тебя немного искоса и чуть наклонив голову, — это так чудесно…
Конрад вошел в свои воспоминания, перестал пыжиться, и мне передалось его радостное удивление перед открывшимся ему чувством. Даже неведомая прекрасная дама стала мне понятна, со своим старым мужем, другом отца Конрада, со своей серенькой жизнью, в которой, наверное, любовь юноши пылала, как факел в тумане…