Песочные часы
Шрифт:
Гамбургский порт разочаровал меня. Оказывается, все, что я о нем слышал, относилось к прошедшим временам. Когда-то мировой порт, центр торговой навигации, теперь, как дряхлый старичок, в полной прострации дремал на солнце.
Мне повезло: передо мной стоял у окошка справочного бюро толстячок в голубом пиджаке и спрашивал как раз о шведском лесовозе «Мария». Я навострил уши, и ответ, предназначенный ему, достался и мне: «Ожидается к вечеру». Большей точности по нынешнему времени требовать не приходилось.
Чтобы не отсвечивать здесь, почти что в безлюдье, я тут же повернул в город и вдруг увидел указатель: «Перевоз. В Альтону». Невзрачная моторка покачивалась у причала. Давешний толстячок, к моему удивлению, уже сидел на корме, положив рядом с собой свою панаму, и, видимо, дожидался перевозчика.
Подозрение о неслучайности этой встречи тотчас было снято естественным соображением о том, что если толстяк ко мне приставлен, то почему он решил, что я обязательно отправлюсь куда-то на лодке?
Но меня уже потянуло на тот берег.
Название «Альтона» показалось романтичным, почти как «Гренада».
И я, не раздумывая долго, прыгнул в лодку. Толстяк страшно обрадовался, как будто ему предстояло совершить в одиночестве дальний рейс и он мечтал о попутчике.
— Вы тоже из Альтоны? — спросил он, как спрашивают на чужбине в поисках земляка.
— Нет, я — берлинец, просто хочу посмотреть…
— А, вы впервые в Гамбурге?
— Впервые, — соврал я. Впрочем, в тот раз я действительно мало что видел.
— О, не пожалеете! — пришел в восторг мой попутчик. — Альтона — очень старый городок, знаете, гнездо моряков. Я там вырос, знаете…
Он, наверное, углубился бы в воспоминания детства, — я уже видел по его лицу, — но явился перевозчик, инвалид, и мрачно, словно нас ждал переезд через Стикс, объявил, что «заплыв в одну сторону» стоит двадцать пфеннигов.
Больше желающих не нашлось, и наш Харон в сердцах так рванул ручку мотора, что нас сразу обдало фонтаном брызг. Лодка зарылась носом в волну, потом нос взлетел кверху, взметнулся крутой кривой над поверхностью залива, и только по тому, как стремительно отдалялся берег, можно было судить о скорости, с которой мы двигались.
— Не желают ли господа проехаться по акватории? Одна марка с персоны… — спросил перевозчик загробным голосом.
— Советую, советую… — засуетился толстячок, — и я тоже…
И опять у меня что-то защемило внутри: что это он ко мне липнет? И лесовоз «Мария» ему зачем? Такой разговорчивый тип, казалось бы, должен уже дойти до пространных объяснений, зачем он явился на пристань, кого ждет с лесовозом «Мария». А он — ни гугу об этом. И зачем ему тратиться на давно знакомую «акваторию»? Чего он там не видел?
Но он ведь не знал, что я тоже интересуюсь «Марией». Я не успел ничего спросить в этом справочном бюро. А может быть, толстячок не ко мне приставлен, а к тому, кто сейчас на борту «Марии»? Это обеспокоило меня еще больше…
Но толстяк выглядел так безобидно, так хотел, чтобы мне здесь понравилось. И все объяснял мне, всё объяснял, где что и как «было раньше».
Я плохо слушал, поглощенный своими подозрениями: «А „Мария“-то тебе зачем?.. И вроде ты и не собираешься встречать лесовоз „к вечеру“?.. А трещишь о том о сем зачем?»
И вдруг все профессиональные соображения мои словно бы утонули во вспененной полосе за кормой и осталось только: безоблачное небо, вода, удивительно свежая, — да, здесь же большая влажность воздуха! — зелень крутого берега, ощущение соли на губах и — неистребимая, веселая жажда жизни… Ах, какое счастье мчаться в лодке, словно привставшей на цыпочки, навстречу соленому ветру, в брызгах пены, в прерывистом шуме мотора, мчаться среди неизвестности… Что будет завтра? Нет, еще сегодня… И кто сойдет на берег, чтобы ответить на мой пароль?.. И кто: друг или враг — смешной толстячок, с видом заговорщика подмигивающий: хорошо, а?
Я не знал, что это еще не само счастье, а предчувствие его.
Но блаженная беспечность не покидала меня весь день. Хотя, прощаясь со мной с миллионом напутствий, толстячок опять-таки ни словом не обмолвился, что, мол, должен быть на пристани «к вечеру», а только бесконечно сожалел, что не может быть моим гидом по Альтоне.
И что-то подлинно дружеское почудилось мне в пожатии его руки.
Состояние эйфории продолжалось, пока я блуждал по узким улочкам, то оказываясь на совсем деревенской лужайке, то неожиданно — у самого залива, где сушились сети на серых плитах, наклонных к воде, и ребята в засученных штанах тащили плетеные корзины, выложенные листьями, полные готовых бороться за свою жизнь могучими клешнями и вплоть до самой кастрюли раков…
Все, все находило во мне радостный отклик, ложилось на душу так легко и беспечально, словно я был беззаботным туристом и ничего не знал о лесовозе «Мария», который «ожидается к вечеру».
И когда я, отчаянно проголодавшись, очутился в маленькой харчевне, где пахло рыбой и жареным луком, а в углу четверо мужчин в брезентовых куртках азартно резались в карты, один — далее не сняв своей зюйдвестки, — не проходило блаженное состояние покоя и какой-то потусторонности, словно не со мной все это происходит, а с кем-то другим, про кого я читал в детстве, про кого написано в толстой книге с цветными картинками.
Мне подали «крафтбрюэ» и горох со свининой, и я запивал все это портером, который предпочитал всем сортам пива, но стеснялся пить при других, так как он считался «детским напитком».
Но как только солнце начало склоняться к четкой линии горизонта, я, как Золушка, покидающая бал, скрепя сердце простился со всем, что уже стало мне дорого, со своей недолгой и сладкой свободой и бездумностью, и поспешил вернуться в мир больших забот. Среди них была теперь одна новая: кого встретит толстячок в панаме?