Песочные часы
Шрифт:
Но все это было, так сказать, увертюрой. Как только на сцене появилась маленькая невзрачная фигура в черном, старухи вскочили не то что по-молодому, а не всякий рекрут так молодцевато вытянется перед ефрейтором! А ведь тут были многие тысячи старух. И они поднялись таким единообразным движением, презрев всякие свои, безусловно имевшиеся, ревматизмы и подагры, оставив в покое костыли и палки и доказывая воочию, что национал-социализм делает чудеса!
Геббельс прошел сцену наискось, сильно волоча ногу, и остановился у рампы, сцепив пальцы опущенных рук. Я хорошо видел его желтоватое лицо, выглядевшее под черными волосами как муляж. На этом
Я видел многих людей, у которых главным в лице были глаза. Иногда нос определял характер всей физиономии. У министра пропаганды рот был главным не только в лице, но и во всем облике. Выразительности этой части лица вполне хватало для всего остального.
Это было универсальное устройство, целый оркестр, в котором обе губы, зубы, морщины у рта и даже язык и десны, которые то показывались, то прятались, — все играло свою партию, а вместе создавало картину, вполне соответствующую содержанию речи.
Рейхсминистр восхищается: губы растянуты почти до ушей, открывая крупные неровные зубы и бледные десны, благодушно уходят к ушам морщины, разбегаясь веером. Иногда, произнеся особо цветистую фразу, он вовсе не закрывает рот, как бы не желая ставить точку, и так стоит с распяленным ртом несколько мгновений. Бурных мгновений, ибо здесь разражаются аплодисменты, крики и взвизги.
Но вот министр негодует! Теперь непостижимым образом громадный и живущий по собственным законам рот стягивается, как старинный кошелек на шнурке, слова вылетают из него, как из боевой трубы, морщины— это уже целые рытвины, которые, кажется, тоже полны звуков. Все нацелено на полное низвержение противника, на его уничтожение.
Такова работа Большой Пасти. Что касается самой речи Геббельса, то она подобна водопаду. Она не течет, она падает с такой силой и напором, что затопляет любую аудиторию, и никто не выплывет до тех пор, пока не заткнется сам министр. Но ее, эту речь, можно сравнить и с извержением вулкана, потому что не прохладная вода, а огненная лава вырабатывается необыкновенным феноменом, известным в некоторых слоях населения как «Карлик Бездонная Глотка».
Если Гитлер достигал высот в бессвязности выкриков и трансе, Геббельс действовал гипнотическим напором вполне связных, но магнетически повелительных словесных конструкций.
Голос, вырывавшийся из глубины хилого тела, поражал густотой, а само это тело — выносливостью! Геббельс мог говорить много часов подряд без передышки. Вспомнив рассказы о том, что во время его речей случались обмороки в зале, я подумал о том, как поведут себя старухи. Не тут-то было! Они пожирали глазами министра и впивали в себя каждый звук, исторгаемый его необыкновенной пастью.
Осваиваясь с внешним видом и ораторской манерой рейхсминистра, я пропустил начальные фразы, последовавшие после своеобразного обращения: «Дорогие мамочки!»
Конечно, при этих словах рот выразил крайнее умиление, нежность, родственность! По залу прошла волна восторга, глаза заблестели, многие вытащили носовые платки и бесшумно высморкались.
Затем я что-то пропустил, но ухватил нить смысла и понял, что речь идет о задачах «матушек», немецких домохозяек, «старых женщин, стоящих у истоков
Вот так, очень просто и понятно каждому — каждой! — было очерчено главное. Далее шло наполнение этих общих понятий конкретными делами.
При этом министр не гнушался входить во все мелочи быта, что находило самый благожелательный отклик аудитории. Любовь к фюреру имеется. Как ее доказывать и проявлять? Какая именно любовь нужна фюреру? На этот счет существовало множество рецептов и советов. Казалось бы, очистка картошки в твоей собственной кухне — что здесь от высоких чувств и порывов? Ан нет! Даже в этом проявляется вышеозначенная любовь, ибо, чем тоньше картофельная очистка, чем экономнее производится эта операция, тем больше пользы для тебя, твоей семьи, тем больше сил прибавляется нам всем. А для чего нужны эти силы? На пользу рейху и фюреру. А сколько любви можно выразить посредством обыкновенных вязальных спиц, не говоря уже о крючке, — ведь именно с их помощью вывязываются теплые вещи, столь необходимые солдату на Восточном фронте!..
Министр весь растекся в сладком умилении, и я заметил, что многие слушательницы, усиленно двигая губами, воспроизводят мимику оратора.
— А сборы старой обуви, одежды, отбросов! — завопил министр и воздел руки, словно в молитвенном экстазе перед этими предметами. — Нет слов, чтобы принести благодарение вам за ваше участие в этих кампаниях, столь важных для воюющей страны!
Он еще много говорил, подводя все к одному: любовь к фюреру можно — и нужно — доказывать ежеминутно. И в то время, когда оплот нации доказывает свою любовь в сражениях, не щадя жизни, вы, старые немецкие женщины, имеете возможность доказывать ее в границах собственной кухни!..
Говоря о «ненависти», министр, приведя в соответствие со сказанным свой удивительный рот, заявил, что здесь еще более широкое поле деятельности. В тысячелетнем рейхе единый народ стоит стеной вокруг единственного фюрера. Однако… Имеются шептуны и мисмахеры, недоверы и критикасты. С ними нельзя мириться. Ни в коем случае. Здесь как раз и место святой ненависти. Эта ненависть должна выражаться в том, чтобы выявлять эти элементы повсюду, где они заводятся, не вступая в дискуссии, сообщать о них блоклейтерам, искоренять эту заразу, более опасную, чем тиф или оспа. Здесь опять-таки была преподана целая система доносительства и разоблачения ненавистных критикастов.
И, наконец, «третий кит» — гордость. В чем проявляется гордость? Прежде всего в том, о чем уже говорилось, ибо, любя фюрера и ненавидя врагов, ты уже утверждаешь себя в гордой принадлежности к высшей расе. Но, помимо этого, именно перед ними, старыми женщинами, открываются возможности активного выражения расовой гордости…
Надо сказать, что этому пункту оратор придал какое-то особое, почти сакраментальное значение. С его ртом стало происходить нечто вовсе удивительное — он слегка скривился, затем открылся и беззвучно захлопнулся. Испытывая таким образом все накаляющийся интерес аудитории, оратор, распустив мышцы нижней части лица, приступил к тезису, по-видимому, новому для слушательниц. Многие, приставив ладонь к уху, выражали такую степень внимания, что становилось за них страшно, особенно за тех, кто сидел вверху, в первых рядах ярусов, — как бы они не вывалились…